Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пастух поднял глаза, слабая улыбка шевельнула его посиневшие губы:
— Ты пришёл в Ширгуз? Я же говорил: ты придёшь.
Голова Шукура-батрака упала на грудь, и он застонал.
— В чём дело? Кто смеет бить человека? — угрожающе спросил Гриневич.
Старикашка подпрыгнул на руках поддерживавших его дехкан и зашамкал:
— Я смею.
— А кто ты?
— Я Алакул!
Произнёс своё имя старик таким тоном, словно все должны были пасть перед ним ниц.
Смутно припоминая, что где-то слышал это имя, Гриневич крикнул:
— Кузьма, развяжи Шукура!
Пока Кузьма возился с арканами, батрак просил:
— Убей Алакула, командир! Он приказал меня бить за то, что я тебе дорогу указывал.
— Он против Красной Армии, — кричали в толпе, — он приказал казнить Шукура.
— Что? Алакул — басмач? — спросил Гриневич.
— Нет. Он хуже басмача! — снова закричала толпа. — Он помещик, он живоглот.
— Он, Алакул — упырь, он даёт бумажки, — сказал Шукур-батрак, — а потом хапает всё, что собирают люди с поля.
— Он всё хапает! Он упырь! Он собака! — подтвердили голоса толпы. —И он родной дядя самого Касымбека.
— Долго ему ещё издеваться над нами... мучителю?! Бедный всегда виноват, — закричал Шукур-батрак.
По мере того, как снимали опутывающую его волосяную веревку, он оживал.
— Бедный, неимущий всегда виноват!
— Кто ленится, тот грешен перед богом, — пробубнил Алакул-упырь, — ленивый всегда остается нищим.
Едва последняя веревка соскользнула на землю, Шукур-батрак с неожиданной силой вцепился старику в халат на груди и начал трясти его, приговаривая:
— Пришёл твой конец! Сейчас ты подохнешь, и твое дыхание выйдет из твоего носа.
— Подожди, Шукур, — остановил его Гриневич, — ты и в самом деле его задушишь.
— Задушу, задушу.
— Пусть придушит, — глухо проговорили в толпе.
— Э, нет, — сказал Гриневич, — он мне ещё нужен. Подожди.
И, высвободив с трудом старика из рук Шукура, он сказал:
— Пусть его судит община.
— Когда в прошлом году красные солдаты приходили, Алакул тихо сидел, а как ушли и Энвербей явился, Алакул опять душить всех начал. Он племянника курбаши Касымбека привечает... — закричал Шукур-батрак.
— У меня к Алакулу вопрос, — сказал Гриневич. — Послушай, старик, где у тебя гупсары?
Но помещик только мотал головой и мычал что-то непонятное.
— Притворяется, — опять кто-то сказал в толпе.
— Бросить его с обрыва, — предложил другой.
— Если не придушим его, опять змея оживет!
Тогда Гриневич обратился к дехканам:
— Мне срочно надо на ту сторону. Можете помочь?
— Конечно, конечно, — зашумели все.
— Говорят, гупсары у него,— он кивнул головой в сторону Алакула.
— Да. Он отобрал их у нас, чтобы никто не переплыл на ту сторону к красным сарбазам.
— Пойдём!..
В дом Алакула-упыря вторглись целой толпой. «Нет никаких гупсаров!» — вопил работник. Женщины, родственницы Алакула, подняли визг, крик: «Красные солдаты!» «Караул!» «Насилие». На Кузьму обрушилась с кулаками мужеподобная, выбежавшая из женской половины Фарида. «Нельзя! Назад!» — кричала она.
И вдруг тонкий голос, срываясь, крикнул:
— Товарищ!
Легкой тенью метнулась через двор стройная женщина и прильнула к груди Гриневича. Поражённый, смотрел он на неё.
— Да это Жаннат! Какими судьбами ты попала сюда?
— Освободите меня, командир! Наконец... Я рада... товарищ Гриневич, как я рада, — всхлипывала Жаннат, и слезы счастья обильно лились из глаз.
Но она поняла с двух слов, что не её спасал Гряневич, а она должна помочь ему, может быть, спасти его. Жаннат крикнула:
— Гупсары?! — и она совсем по-детски приложила палец ко рту. — А я знаю... Они есть... в кладовой.
Откуда энергия взялась у этой только что беспомощной пленницы?! Она распоряжалась людьми Алакула-упыря, точно они всегда состояли у неё в подчинении. Она приказывала им, гоняла как мальчишек. Достали фонари. На палки намотали тряпки, обмакнули в конопляное масло, и вот уже запылали факелы. Заставили Фариду притащить ключ от винтового замка. Едва открыли дверь амбара, а уже Жаннат разбрасывала собственноручно всякий хлам, старые кошмы, утварь, и куча людей помогала ей, заразившись её азартом. Даже Фарида, яростно плюясь и проклиная кого-то, искала эти гупсары.
— Скорее! Скорее! — звенел голос Жаннат. Наконец гупсары нашлись.
Все побежали из кишлака вниз. Впереди бежала Жаннат. Волосы у неё растрепались и светящимся ореолом окружили оживлённое, разгоревшееся личико. В одной руке она держала факел, в другой — тяжёлую неуклюжую козлиную шкуру.
— Сейчас, сейчас! Мы уплывём с командиром, — приговаривала она. — Товарищ Гриневич, мы уплывём?! Как хорошо, что вы приехали... Скорей!
Она не обращала внимания ни на головокружительную крутизну тропинки, ни на катящиеся у неё из-под ног гальки и щебенку, ни на то, что она может сорваться и разбиться о камни. Она легко прыгала по выбитым в скале ступенькам всё ниже, и пламя её факела металось в темноте, освещая лица спешивших за ней людей.
С трудом поспевали за ней Гриневич и Кузьма, таща под уздцы упрямящихся, фыркающих коней. Гудела сзади толпа ширгузян, желающих помочь переправе.
Все приготовления на берегу шли в ужасной суматохе и неразберихе. И надо сказать, что здесь Жаннат не столько помогала, сколько мешала. Она так радовалась своему избавлению, так восторженно переживала появление старого друга Гриневича, что не могла говорить, а только смеялась и все восклицала:
— Приехали! Приехали!
Старик-паромщик отобрал у нее гупсар и стал надувать его через одну из ножек.
— Не годится! — сказал он отдуваясь.
— Как негодится?! Такой хороший гупсар и не годится, — воскликнула горестно Жаннат. — Зачем же я его тащила, он такой тяжёлый!
— Не надо было тащить, — ворчливо заметил паромщик, — не видишь, разрезан... Какой-то проклятый его разрезал.
— Давайте другие гупсары, — приказал Кузьма.
Но и другие гупсары оказались не лучше. Чья-то вражеская рука порезала их все, и для того, чтобы зашить их, понадобились бы многие часы.
Бурно реагировала на это открытие Жаннат. Она горько рыдала. Трагичен оказался переход от радости к отчаянию.
— Я переправлюсь верхом, Кузьма, — решительно сказал Гриневич, — ничего не остается.
— Нельзя, Лексей Панфилыч, коня снесёт в трубу... Слышь, как шумит? Там хона!
