Хоспис - Елена Николаевна Крюкова

круглыми шляпками. В палатках уже живут люди. И тоже восточные. Они сообщили нам, что они из Туниса. И так же, по морю, сюда добрались. Но их лодка не перевернулась. Все целы, живы. Лица, гляжу, довольные. Веселые. Из палаток запахи еды доносятся. Дети малые шныряют. Вон ребенок на руках кошку тащит! Короче, жизнь бьет ключом. Вот здесь мы будем жить? Мне было все равно, где: лишь бы жить. Когда я говорил себе: я жив, – мне хотелось кататься по земле и дрыгать ногами от радости. Дина была как заторможенная. Время от времени она кашляла, и у нее горлом шла кровь. Я подставлял ей под кровь свой носовой платок. Мне его когда-то, в Сирте, Мансур подарил. Подарок пригодился.

Тяжелых отправили в госпиталь, а мы были легкие. Мы были – жители. Жильцы. Нас с Диной затолкали в палатку, там уже жили люди. Семья. Они все обступили нас, цокали языками, качали головами, как китайские болванчики. Усадили на кошму. Дина поджала под себя ноги. Мне по-восточному неудобно было сидеть. Я сел по-русски, грубо вытянув ноги вперед и чуть раздвинув. Дина что-то слабым голосом объясняла старухе в громадном платке из толстой грубой ткани. Указывала на меня. Возможно, она говорила, что мы муж и жена, чтобы снять лишние вопросы. И это было правильно. Семья в той палатке жила большая: старуха-мать, муж, жена, юноша, может, брат мужа или жены, и пятеро детей. Для Востока, кстати, и не так чтобы большая. Там бывают кланы и покрупнее. Детей рожают щедро. Я вспомнил курчавого мальчонку. Утонул он? Жив? Кто теперь накормит его сардинами в масле из консервной банки?

Нам постелили вместе. Мы не раздевались, хоть было жарко и душно. Увалились, обняли друг друга. Старуха укрыла нас еще одной кошмой. Жалостливо шептала, причитала над нами. Мы провалились в сон.

Батя, человек все время куда-то плывет. Куда-то бежит! Так устроен человек. Вернее, так устроен мир. Надо двигаться. Сядешь сиднем – помрешь. Нет, ну ты так или иначе помрешь, это ясно, но просто когда ты идешь, плывешь, бежишь, летишь, ты жив. А когда ты спишь? Я так думаю, сон – это маленькая смерть. Ты триста шестьдесят пять дней в году окунаешься в смерть. В самую настоящую. Ты отключаешься, ничего не видишь, не слышишь, не чувствуешь. Сны, скажешь? А разве сны – это признак жизни? А вдруг сны – это намек на иной мир? И нам его слегка, немножечко показывают. Ну, чтобы мы хоть одним глазком заглянули в то, что будет после смерти. И, кстати, может, после смерти как раз никакого зрения, ну, чтобы мы что-то там увидели, и никакого сознания, чтобы мы думали о чем-то, не будет; там будет вот это все, что мы порой видит во снах, только мы этого всего уже не будем ни видеть, ни слышать. А что же там с нами будет? Бать, а ничего не будет. Я трезвый реалист. Ничего. Пустыня. Выжженные камни. Берег синего моря. Жара. Только ты этого ничего не видишь. И жара тебя не жарит. А море в тебя не плещет. Все это есть, да. Только тебя нет.

Я не хочу вспоминать об Италии. Хотя, ты знаешь, впечатлений полно. Впечатления! Мы их запоминаем и забываем. Хоть говорят, что из впечатлений состоит память, на самом деле памяти они ни к чему. Сначала нас в этом палаточном лагере кормили-поили на дармовщинку. Мне протягивают пакет с рисом быстрого приготовления, банку тушенки и нарезанный хлеб в жестком целлофане, а я вспоминаю свой трехэтажный особняк и картины Славки по стенам. Я беру рис, наклоняю голову: благодарю, значит, кланяюсь. Неуклюже, непривычно. Шею гну! А раньше я башку задирал. Проклятье! Выходит так, и правда грех наказуем? К черту такой грех! Значит, ты не сумел его как следует совершить! Незаметно! Искусно! Так, чтобы никто и не приметил, что грех это!

Потом… потом… А, к черту, что было потом. Потом мы с Диной устроились работать. Еще живя в лагере этом беженском. Нам палатку разбили отдельную. Мы с ней, понятно, там, в уединении, и добрались друг до друга. Когда разделись первый раз, догола, чуть не спятили: оба изголодались. Да так сильно, чуть друг дружку не съели, так целовались! Дина работала в супермаркете, уборщицей. В продавщицы ее не взяли: язык не знала. Я помогал мусорной машине по ночам. Еще с одним парнем пристраивал доверху полный всяким дерьмом контейнер к гигантским железным клещам. Клещи поднимали контейнер, вываливали в кузов. Все на автопилоте. Руки грязные, а я все равно закуриваю. И курю. И накуриться не могу.

Дина являлась в палатку вся измочаленная. Будто ее катали и валяли. Будто она проституткой работала, а не уборщицей. Я жалел ее. Иногда – желал. Это была моя женщина. Для всех вокруг – моя жена. Мы немного, совсем чуть-чуть, подкопили денег и сняли себе смешную комнатенку на окраине приморского городка. Крохотную, как консервная банка. А мы – две рыбки, нас хорошо прожарили, но не успели засолить: не смогли.

Желал все меньше и реже, жалел – все больше. Динина красота поблекла, она сильно исхудала, стала кожа да кости. Из маркета она приносила большие бумажные пакеты, доверху полные едой; но сама эту еду не ела. Сидела и глядела, как я ее поедаю. Рукою щеку подопрет и глядит, пригорюнившись. Как русская баба. Я ей подмигиваю: что не ешь? Вкусно же! Трепанги, маслины, сыр с плесенью, итальянская паста! Она машет головой. "Нет, есть ти, ти есть, а я голодай, я нет хотель. Нет хотель". Я заподозрил, что она больна. Чем? На врача у нас денег не было. Еле на нашу каморку хватало. И на жрачку.

Я шептал себе: молодая девчонка, все заживет, как на собаке. Потом Дину увидал наш старик сосед. Он доктор оказался, рентгенолог, правда, в прошлом. Зазвал нас обоих к себе. За ширмой осмотрел Дину. Говорил долго и страстно, я ни шута не понял. Тогда он записал все, что говорил, на большом листе бумаги, крупными буквами. И повторял по-английски: "Транслейт, транслейт!" Мы потом перевели, нашли русского нищего, у входа в цирк шапито. Он по-русски матерился, я к нему бросился обрадованно, как к брату родному. Он прочитал нам каракули доктора. Там черным по белому стояло: РАК ГРУДИ ОПЕРАЦИЯ СРОЧНАЯ ТОГДА ВЫЖИВЕТ И ПОПРАВИТСЯ ЕСЛИ ПРОМЕДЛИТЬ БУДЕТ ПОЗДНО. "Это вот у нее рак груди?" – ткнул бродяжка в Дину пальцем. Она глядела грустно, непонимающе. У нее, кивнул я, спасибо,