Повесть о детстве - Федор Гладков

Велика сила русской женщины, и безмерны ее терпение и вера в жизнь, если она сохранила и пронесла через рабство и бесконечные страдания свою живую и богатую душу!.. Такие женщины воплощены народной фантазией в образе Девицы-Поляницы и Василисы Премудрой.

На другой день мужики опять выехали пахать барскую землю, но дед никого из парней не послал в поле, а сам весь день провозился с Титом и Сыгнеем на гумне - чинили половешку и поправляли навозные насыпки у прясла. Отец уехал сеять овес на своей надельной полосе у межи, которая отделяла нашу деревенскую землю от земли соседних Клю

чей. На этой меже у дороги стоял полосатый столб с полусгнившей доской наверху, на которой едва можно было разобрать шершавые буквы:

СЕЛО ЧЕРНАВКА

Дворов-67

Д у ш - 252

Село Ключи было в двух верстах от нашей деревни и стояло на столбовой дороге от Саратова в Пензу Оно было хорошо видно от наших гумен избы длинным порядком тянулись вдоль дороги, в густой зелени садов. На левом конце стояла высокая каменная колокольня, а около нее барский двор с толпой надворных построек; на другом конце большая старая изба - почтовая станция с обширным заезжим двором и конюшнями для почтовых лошадей.

В этом ключовском барском доме и жил тот барин Ермолаев, которого я видел зимою вместе с Измайловым на кулачном бою.

Митрий Степаныч прискакал из города на второй день, веселый, форсистый, в легкой поддевке и касторовом картузе Он легко прошел в кладовую вместе с Таненкой и пел свой излюбленный ирмос. "Иже глубинами мудрости человеколюбие вся строя и иже на пользу всем подавая..." Вскоре к его дому прискакал объездчик Дудор, соскочив с седла, бойко влетел на высокое крыльцо и скрылся в лавке. Пробыл он у Стоднева недолго и вышел красный, с осовелыми глазами. Он ловко и легко вскочил опять в седло, ударил нагайкой иноходчика и помчался обратно на барский двор.

Вслед за ним поехал на плетеном тарантасе и Митрий Степаныч. А на третий день к его крыльцу подъехал с колокольчиками становой с двумя верховыми полицейскими. Вечером, когда мужики приехали с поля, побежал по селу от окна к окну десятский с палкой и завыл надорванным голосишком:

- Хозявы, на сход идите! . Становой приехал... Барин прибудет... Идите сейчас же... да чтоб ни у кого брюхо не болело...

Мы сидели за ужином и, по обыкновению, молчали. Отец сидел на краю стола и не отрывал угрюмых глаз от ложки. Когда раздался стук в ставень и заскрипел надсадный голос десятского, отец быстро вышел из-за стола и скрылся за дверью. Дедушка перекрестился и с ужасом в глазах оглянулся на окно.

- Невестка, скажи Васяньке. чтобы на схоз шел. Я на ногах не держусь: всю спину разломило.

Бабушка с сердитым упреком сказала:

- Иди, иди, отец. Не с тебя, а с других спросится: ты на поле не ездил. А Васянька в тот же день домой воротился.

Иди с молитвой, надень полушубок и валенки, - с недужных взять нечего.

Дед послушно вылез из-за стола и, охая, больным шагом побрел к кровати, накинул полушубок, бабушка достала с печи валенки, и он зашаркал в них к двери.

- Анна, - слабым и кротким голосом проговорил он, опираясь о косяк, возьми лестовку, помолись перед Спасом... свечу затепли...

- Иди с богом, отец, помолюсь.

Как только он прошел мимо окон, все сразу же засмеялись. Катя хохотала громче всех и выкрикивала:

- Вот так дому голова!.. Ведь как притворился-то!.

Я - не я, и лошадь не моя... Ты бы, мамка, его на сход-то на руках отнесла... Со своими-то ох какой грозный, а дошло до дела - караул! "Анна, помолись!.."

Смешливый Сема сполз под стол и визжал там, как поросенок. Мать смеялась несмело, с оглядкой, с мучительной судорогой в лице. Даже бабушка тряслась всем телом, зараженная смехом детей. Только Тит изо всех сил старался быть недовольным, но и его разбирал смех. Чтобы заглушить в себе клокочущий хохот, он хмуро угрожал:

- Ежели б тятенька услыхал, он вам холки-то набил бы... Над тятенькой грех смеяться... да еще над хворым...

Катя сделала испуганное лицо и высунулась из окна.

Растерянно и встревоженно она хлопнула себя руками по бедрам и упавшим голосом крикнула:

- Титка, беги! Сейчас же беги! Тятенька-то как пьяный, качается. Поддержи его под руку и тихонько веди на сход-то.

Бабушка не на шутку забеспокоилась и застонала:

- Иди, Тита, помоги отцу-то. Беда-то какая!

Тит нехотя вылез из-за стола и заныл:

- Да-а, иди вот... Обижать-то его вы с браткой горазды, а я - веди-и... Я вот нажалуюсь ему, как вы над ним

смеялись.

Катя озорно подмигнула матери и с кроткой угрозой заторопила Тита:

- Знамо, пожалуйся... Иди-ка, иди!.. А то я тятеньке-то глаза открою, как ты по клетям да амбарам, как мышь, елозишь да в норки свои по зернышку тащишь...

Тит побледнел и опрометью выбежал из избы. Когда пробегал мимо окна, погрозил Кате кулаком.

- Я тоже знаю... Знаю, как ты Яшку-то Киселева закрутила...

- Ну, то-то! - весело подбодрила его Катя. - Вот мы с тобой и квиты - И раскатисто захохотала. - В кого это он, мамка, такой сквалыга уродился? Все тайком, все молчком, везде шарит, как воришка, да тащит в разные потайные места. А притворщик-то какой! Тятеньку-то вокруг пальца обводит...

Бабушка с безнадежной скорбью отмахнулась от нее.

- Ты уж молчи, Катька. Сама-то как кобыла необъезженная лягаешься, и узды на тебя нет. В нашем роду и девок таких не было.

- Значит, надо было, чтоб такая уродилась. Да уж одром и батрачкой не буду и всякий кулак обломаю.

Мать не отрывала от нее глаз и любовалась ею с завистливой печалью и восторгом в глазах. Бабушка тряслась от смеха, но сокрушенно бормотала:

- Девки-то все статятся, все норовят быть скромницами, а ты, как Паруша, не в пример мужику - охальница...

- Да, уж ездить на себе никому не дам... Вот к Киселевым в семью войду - сама хозяйкой буду.

Бабушка в ужасе замахала руками.

- Что ты, что ты, Катька!.. Постыдилась бы... Аль тоже эдак девке держать себя?

- Ну уж, мамка... помру, а не допущу, чтобы меня заездили, как невестку. Погляди на нее: всю изломали да испортили... и на человека не похожа. А девка-то была какая!

И певунья, и звенела, как колокольчик. Краше баушки Паруши и бабы нет: у ней только уму-разуму и учиться.

Мать поднялась из-за стола с тоской в глазах, залитых слезами.

Сема незаметно исчез из избы. Я выбежал на улицу и пустился по луке к пожарной. Там уже шевелилась и гудела большая толпа мужиков, а с разных сторон - и с длинного порядка, и с той стороны - по двое, по трое все еще шагали старики с подогами в руках, в домотканых рубахах и портках. Вечер был тихий, на западе горела оранжевая пыль, а на востоке, за нашими избами, небо синело свежо и прохладно. Красные галки устало летели на ту сторону, в ветлы, и орали. Внизу ссорились лягушки: "Дуррак, дуррак!.." "А ты кто такая?.." С крутой горы на той стороне, мимо избушки бабушки Натальи, поднимая пыль, сбегало стадо коров и овец. Они разбредались в разные стороны по горе и низине и мычали. Одни из них шли к реке, на наш берег, другие останавливались и щипали траву. Бабы и девчата хлестали их по спинам и торопили домой. Кое-где певуче манили девичьи голоса: Бара-аша, бара-аша!..

Но ни говор толпы у пожарной, ни крики девчат, ни кваканье лягушек на речке не беспокоили той вечерней тишины, которая как будто спускалась в эти задумчивые часы с неба и плавно оседала на землю. На усадьбах, за длинным порядком, у гумен, очень четко крякал дергач, и ему отвечала откуда-то издали перепелка. И на пепельно-красном клубастом облаке, которое густо поднималось из-за соломенных крыш, два черных ветряка тянулись к небу, словно руки в длинных рукавах молили о пощаде. И когда я стоял и смотрел на эти неподвижные крылья, я вспоминал об убитой Агафье Калягановой и о матери, которая стояла перед ней с поднятыми руками и с широко открытыми глазами, полными страдания.

Мимо пролетел серый барский жеребец в яблоках, запря- женный в дрожки. На них верхом сидел Измайлов с выпученными глазами, натягивая красные вожжи. Позади прижимался к его спине Володька. За ними в плетеном тарантасе - становой вместе с Митрием Степанычем.

Измайлов ловко осадил жеребца, легко соскочил с дрожек и бросил вожжи в руки Володьки. Он приложил искалеченную ладонь к белой фуражке и строго, по-солдатски крикнул:

- Здорово, мужики!

В ответ Измайлову вздохнул разноголосый гул. Становой картуза не снял, не поздоровался, а широкими шагами прошел к столу, где почтительно стояли староста Пантелей и писарь Павлуха. К становому подскочил сотский с шашкой на боку, в пиджаке, в сапогах и, отдавая честь, что-то пробормотал ему, выкатывая белки. Измайлову очистили дорогу, и он стал около стола, оглядывая толпу строго и насмешливо. Митрий Степакыч прошел тоже ближе к столу и скромно стал за спиной Пантелея.

На тесовую гнилую крышу жигулевки сел сыч, потрепал крыльями и пронзительно крикнул: "Ку-ку-квяу!" И все почему-то повернули головы на этот крик.