Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936 - Максим Горький

То обстоятельство, что мы отстаём, что мы относимся к действительности слепо, явствует из того, что за последнее время стали очень много писать о школе, о школьниках. Нехорошо пишут. Мы, литераторы, не позаботились вскрыть причины, почему явилось вот это нехорошее? Мы не позаботились вскрывать очень многое, что следовало бы вскрыть. Наша обязанность — это отражать действительность. Мы её не отражаем. Почему? Вот вопрос.

Нас много, но работаем мы мало. Может быть, это объясняется тем, что мы плохо знаем материал? Живём далеко? В стороне от него?

Я позволю себе обратить ваше внимание на следующее. Тут будет прочитан доклад о работе секретариата «Истории гражданской войны». Мне думается, что для вас этот доклад будет интересен. Секретариатом собран огромнейший архив, в архиве этом прекраснейший материал по гражданской войне. Он собран, классифицирован, и по любому вопросу каждый, кто захочет, сможет найти там любой документ.

Мне думается, что есть также и другие пункты, где можно достать материал в большом количестве.

Мне кажется, что все мы как-то не так работаем. Возможно, что это очень субъективное впечатление. Работают мало и плохо. Могут ли работать лучше? По-моему, могут. Что для этого надо сделать? Надо как-то приподнять себя, товарищи, надо с предельной ясностью представить себе ту огромную ответственность, какая лежит на нас перед нашей страной. Да и не только перед нашей страной, ибо у нас учатся пролетарии всех стран. Это надо понять.

Надо устранить из нашего обихода все те мелочи, которым мы придаём слишком большое значение. Нужно взяться за серьёзную работу. Скоро придётся праздновать — и хорошо праздновать — двадцать лет бытия Советской власти. Двадцать лет удивительной работы партии, работы пролетариата. К этим двадцати годам следовало бы как-то подтянуться. Возможно, что я неуместно всё это говорю, но такова у меня внутренняя потребность — сказать, что в нашей области что-то неладно.

Следует как-то вооружиться, следует взяться за широкую работу, за большие работы. Надо организоваться. Если тяжело работать индивидуально, единолично, так давайте организуем группу, давайте разберём весь этот материал двадцатилетней работы, огромной работы, мировой работы. Давайте попробуем работать группами, коллективами. Времени осталось немного — двадцать два месяца. Я предложил бы подумать в этом направлении, поговорить просто, дружески, открыто.

Я кончил. (Бурные аплодисменты, все встают.)

Наша литература — влиятельнейшая литература в мире

(Появление М. Горького делегаты приветствуют стоя продолжительной овацией)

Если сосчитать всё время, которое тратится на аплодисменты, то получится страшно много времени. (Смех.)

Я думаю, товарищи, вы не потребуете от меня детального и подробного изложения всего, что здесь было сказано, ибо это совершенно невозможно. У меня было слишком мало времени для того, чтобы прочитать все эти очень обстоятельные речи, сделать из них определённые выводы и осветить сказанное на пленуме так, как оно того достойно. Я передам вкратце только впечатление, которое у меня получилось от чтения стенограмм.

Впечатление таково, что, пожалуй, слишком преобладали вопросы профессионального характера над вопросами, так сказать, общего идеологического, социально-политического значения.

В вопросах профессионального характера, там, например, где речь шла о тематике, недостаточно ярко выступала необходимость расширения и углубления тематики.

Видите ли, в чём дело, товарищи? Вот у нас был и есть древний русский крестьянин, воспитанный веками в совершенно определённой обстановке, которая к XX столетию оставила его человеком XVI–XVII столетия. Этот крестьянин, тем не менее, в краткий срок, в семнадцать лет, сделал фантастический прыжок в XX столетие, к социализму. Естественно, что кулак, «мироед», ростовщик, лавочник должен был оказать всякое сопротивление в каких-то особенно сильных формах, формах трагических. Он и оказывал это сопротивление именно так.

У нас, в нашей литературе, это не проскользнуло. Не удалось нам отобразить людей этой кулацкой психики в одном типе, в крупном образе. Возьмите, например, их способы борьбы. Вы, конечно, знаете их, но, мне кажется, очень многое ускользнуло от вашего внимания.

Когда, например, кулаки зарывали в землю хлеб, то некоторые из них заметили, что от этого обильно разводятся мыши. Мышь — очень хороший вредитель. Мышь стоит любой стране очень много, а нашей стране — страшно много. Она истребляет хлеба на большие десятки миллионов рублей.

Аргументация врага сильнее нашей, писателей. Мы не отметили этого в драмах и рассказах с должной силой. Мы аргументируем идеями, а они аргументируют делом.

Машины, входя в обиход сельского хозяйства, пугают птиц. Кулак это очень хорошо учёл и говорит: «Чёрт с ними, с этими машинами, добра от них не будет. Птичек насекомоядных распугали — насекомых разведётся больше, — всё равно вред будет!»

Даже и эту мелочь сумели учесть!

Я всё время вращаюсь в сфере профессиональной, как оно и следует. И вот я должен сказать, что эта тема — «кулак» — не дана, не дан враг в его настоящем виде.

Затем, этот враг пережил некоторую эволюцию — от убийства своих собственных детей и внучат, от поджогов, от многочисленных убийств селькоров и т. д. до отравления хлеба гвоздями, стеклом и т. д., как это выявилось на последнем процессе Ошкина.

Эта «эволюция» не была прослежена, а она означает упадок силы сопротивления врага, то есть поражение его.

Осталась без внимания женщина в её росте.

Осталось без внимания очень многое. Как я не один раз говорил уже, остались совершенно без внимания дети. О детях мы почему-то не пишем, а ведь раньше буржуазные писатели писали, и не плохо.

Но если говорить на эту тему, пришлось бы очень многое говорить.

Перехожу к вопросам, непосредственно стоявшим на пленуме. Некоторые лица, возражавшие Беспалову, говорили, что наиболее деятельное участие в создании образа принадлежит бессознательной творческой работе.

Неверно это, товарищи! О бессознательной работе вообще, по моему мнению, нельзя говорить. Нет такой работы, если под термином бессознательной работы не понимать бессознательную мускульную, механическую работу. Человек привык известным образом двигать рукой и двигает ею, уже не следя за её работой, зная, что рука научена, не ошибётся.

У нас бессознательность смешивается с интуитивностью, то есть с тем человеческим качеством, которое именуется интуицией и возникает из запаса впечатлений, которые ещё не оформлены мыслью, не оформлены сознанием, не воплощены в мысль и образ.

Я думаю, что с очень многими, почти с каждым из вас, бывало так, что они сидят над страницей час, два и всё что-то не удаётся, но вдруг человек попадает туда, куда следует попасть, то есть завершает цепь познанных им фактов каким-то фактом, которого он не знает, но предполагает, что он, должно быть, таков, и даже не предполагает, а просто чутьём думает, что именно таков. И получается правильно.

Это внесение в опыт тех звеньев, которых не хватает писателю для того, чтобы дать совершенно законченный образ, — это и называется интуицией. Но называть это бессознательным — нельзя. Это ещё не включено в сознание, но в опыте уже есть.

Так это надо понимать. Может быть, я ошибаюсь. Тогда, ясное дело, будем оспаривать.

Титул «инженер человеческих душ» у нас относится к литератору. Я думаю, что критик не менее заслуживает этого титула в том случае, если он работает в согласии и сотрудничестве с литератором.

Чего нам нужно добиться в этом деле?

В той критике критиков, которая была здесь высказана, — в ней очень много дельного и серьёзного. Критика действительно помогает нам мало, главным образом занимается изысканиями недостатков в наших произведениях, очень плохо понимает, откуда идут эти недостатки, почему они появляются. Мало или почти совсем не занимается критика языком, не указывает нам на правильное или неправильное строение фразы, на архитектонику произведения, на логически правильное размещение материала и т. д.

Тем не менее, палку перегибать нельзя — она может дать по лбу. И всё-таки за критикой надо признать: кое-что сделано ею и делается.

Разноголосица большая. Она и выражена была на пленуме, и довольно-таки ярко, довольно основательно.

Критика должна чему-то научиться. Она идёт всё-таки не в ногу с литературой, а если мы отстаём от действительности, так критика тоже отстаёт от нас и главным образом бьёт нас по линии идеологической грамоты, что, конечно, правильно, но делается не всегда достаточно убедительно вследствие некоторой немощности самой критики.

Зато по линии литературной грамотности никакой помощи нет.