Августовские пушки - Барбара Такман

ПОЖАРЫ ЛУВЭНА

В 1915 году появилась написанная в эмиграции книга Эмиля Верхарна, ведущего бельгийского поэта. В предпосланном ей посвящении он писал: «Пишущий эту книгу был когда-то пацифистом... Для него не было большего или более неожиданного разочарования. Это настолько сильно коснулось его, что он почувствовал себя другим человеком. И все же, как ему кажется, в этом вызванном в нем состоянии ненависти, унижающем его сознание, он посвящает эти страницы с глубоким чувством человеку, которым он был когда-то».

Из всего, что было когда-то написано об этом, написанное Верхарном является наиболее острым примером того, что война и оккупация делают с сознанием очевидца.

Когда закончилось «пограничное сражение», война продолжалась всего двадцать дней и за это время сумела породить как среди воюющих, так и нейтральных страсти, точки зрения, идеи и вопросы, которые определили ее будущее и будущее истории. Мир, каким он привык быть, и идеи, формировавшие его, исчезли, как прошлое Верхарна, в августовских событиях и последующих месяцах. Все составные — братство социалистов, переплетение финансов и торговли, другие экономические факторы, — все то, что должно было сделать войну невозможной[87], ничто не сработало, когда пришло время. Национализм, как бешеный порыв ветра, налетел и вымел все.

Люди вступали в войну с различными чувствами и идеями. Среди ее участников одни пацифисты и социалисты сердцем были против войны, другие, вроде Рупперта Брука, приветствовали ее. «Да будь благословен Господь, сравнявший нас единым часом», — писал он в своем стихотворении «1914».

Немцы испытывали те же чувства. Война должна была быть, писал Томас Манн, «очищением, освобождением, великой надеждой. Победа Германии будет победой души. Германская душа, — пояснял он, — противоположна пацифистскому идеалу цивилизации, поскольку не является ли мир элементом, разрушающим общество?»[88] Эта концепция, зеркальное отражение основной германской милитаристской теории о том, что война облагораживает, была очень недалека от сентенций Рупперта Брука и в то время ее придерживалось немало уважаемых людей, в числе которых был и Теодор Рузвельт. К 1914 году, не считая окраинных войн на Балканах, Европейский континент не переживал подобных потрясений в течение целого поколения, и, по мнению одного наблюдателя, приветственное отношение к войне зависело в какой-то степени от «неосознанной скучности мира».

Там, где Брук усматривал чистоту и благородство, Манн видел более положительную цель. Поскольку немцы являются, как он говорил, самыми образованными, дисциплинированными и миролюбивыми из всех народов, они заслуживают того, чтобы быть и самыми сильными, чтобы господствовать, создать «германский мир» из того, «что со всякими возможными оправданиями называется германской войной».

Хотя Манн писал это в 1917 году, он вспоминал 1914 год, который должен был стать германским 1789-м, установлением германской идеи в истории, воцарением Kultur, выполнением германской исторической миссии. В августе, сидя в кафе в Аахене, один немецкий ученый сказал американскому журналисту Ирвину Коббу: «Мы, немцы, являемся наиболее трудолюбивой, честной и лучше всех образованной нацией в Европе. Россия отстаивает реакцию, Англия — эгоизм и вероломство, Франция — декадентство, Германия — прогресс. Германская Kultur просветит мир и после этой войны другой не будет».

Немецкий делец, сидевший с ними, имел более конкретные цели. Россия должна быть подчинена настолько, чтобы никогда больше славянская угроза не нависала над Европой; Великобритания должна быть совершенно повержена и лишена флота, Индии и Египта; Франция — заплатить такую контрибуцию, от которой бы она никогда не оправилась; Бельгия должна отдать свое побережье, поскольку Германии нужны порты в проливе; Япония будет наказана в свое время. Союз «всех тевтонских и скандинавских народов в Европе, включая Болгарию, будет пользоваться абсолютным господством от Северного до Черного моря. У Европы будет новая карта, в центре которой — Германия».

Подобные разговоры еще за несколько лет до войны не способствовали развитию дружественных чувств по отношению к Германии. «Мы часто действовали миру на нервы, — признает Бетман-Хольвег, — часто объявляли о праве Германии вести за собой мир. Это, — поясняет он, — истолковывалось как стремление к мировому господству, но на самом деле являлось «неуравновешенной запальчивостью мальчишества».

Но мир ее такой не считал. В германском тоне была дерзость, содержавшая скорее угрозу, чем мальчишество. У мира «разболелась голова, и ему надоело... — писал Бернард Шоу в 1914 году, — германское бряцание оружием. ...Мы были крайне раздражены прусским милитаризмом, его презрением к нам, человеческому счастью и здравому смыслу, и мы просто поднялись и пошли против него»[89].

Одни сделали это с ясным пониманием задач, удовлетворяющих по крайней мере их; другие — только с туманным представлением, почему и куда; третьи вообще ничего себе не представляли.

Герберт Уэллс принадлежал к первой категории. Врагом, объявил он в печати 4 августа, является германский империализм и милитаризм, «чудовищное тщеславие, порожденное в 1870-м». Победа Германии, «крови и оружия, прославляющих тевтонский киплингизм», означала бы «постоянное воцарение бога войны над всеми человеческими делами». Поражение Германии «может», Уэллс не говорит «должно», «открыть путь к разоружению и миру во всем мире». Очень слабо представлял себе эти вопросы английский резервист, объяснявший, например, одному пассажиру: «Я еду сражаться с этими чертовыми бельгийцами, вот куда я еду». К третьей категории, сражавшейся без каких-либо целей, принадлежал майор сэр Том Бриджес, командир эскадрона, убивший первых немцев на дороге в Суаньи. «К Германии не было ненависти, — говорил он. — Мы были готовы сражаться с любым врагом... и даже с французами. Нашим девизом было: «Что нужно сделать? Мы сделаем это».

Сводившим старые счеты французам не было необходимости объясняться. Германцы стояли у их ворот, этого было достаточно. Однако здесь тоже ощущалась «великая надежда». Бергсон считал, что, хотя полная победа союзников потребует «огромных жертв», их результатом вместе с «обновлением и расширением Франции будет моральная регенерация Европы. Тогда со стремлением к подлинному миру Франция и человечество смогут начать марш вперед, и только вперед, вперед, к миру и справедливости».

Но это не были точки зрения государственных деятелей или целых масс, а частные мнения отдельных лиц. Ни одно из них еще не утвердилось, как это случилось потом. Еще не возникла национальная ненависть к Германии. Среди первых и наиболее запомнившихся военных карикатур в «Панче», появившихся 12 августа, была одна под названием «Нет хода». Она изображала маленького решительного бельгийского мальчика в деревянных башмаках-кломпах, преграждающего путь толстому старому бандиту — Германии, из кармана которого свисала гирлянда сосисок. Пока еще он был смешной, не страшный. Другой излюбленной темой в те дни начала войны был кронпринц, которого изображали этаким хлыщом с очень тонкой талией, высоким тугим воротником, в фуражке набекрень и выражением глупого и пустого самодовольства. Но таким он недолго продержался на страницах.

Война становилась все серьезнее, и его сменил более всех известный немец, главный военный Германии, чья подпись стояла под каждым приказом генерального штаба, и поэтому он казался автором всех германских действий — кайзер. Уже больше не довоенный злой гений, потрясающий саблей, теперь он изображался черным, сатанинского вида тираном, жестокость и враждебность которого сквозили в каждой линии. Эта перемена началась в августе и от спокойного заявления Бриджеса «к Германии не было ненависти» перешла к тому, как писал Стефен Маккенна в 1921 году: «Среди тех, кто помнит, имя немца и его присутствие были оскорбительными». Не какой-нибудь псевдогерой и сверхпатриот, а трезвый вдумчивый школьный учитель, мемуары которого являются общественным документом своего времени, Маккенна регистрирует изменения в чувствах, препятствовавших любому урегулированию и заставлявших сражаться до полной победы. Изменение это было порождено тем, что случилось с Бельгией.

Поворот событий в Бельгии явился результатом германской теории устрашения. Клаузевиц предписывал ее в качестве соответствующего метода для сокращения сроков войны. Вся его теория войны основывается на том, что война должна быть короткой, активной и решительной. Гражданское население не исключается из ее сферы, наоборот, оно должно испытывать ее тяготы и в результате воздействия на него самыми сильными мерами должно заставить своих руководителей заключить мир.

Поскольку целью войны является разоружение противника, «мы должны поставить его в положение, которое при продолжении войны окажется для него более тяжелым, чем капитуляция». Это на первый взгляд правильное предположение годилось для научной теории войны, которая в течение девятнадцатого века была самым лучшим, что мог создать интеллект германского генерального штаба. Она уже была применена на практике в 1870 году, когда после Седана возникло французское Сопротивление. Жестокость, с которой немцы подавили его, расстреливая пленных и гражданских лиц по обвинению во франтирерстве, позволила им одержать победу через шесть недель, заставив мир разинуть рот от удивления по поводу столь скорых военных успехов Пруссии.