История русской рок-музыки в эпоху потрясений и перемен - Джоанна Стингрей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мне, наверное, не стоило удивляться, когда я вдруг узнала, что советские власти потеряли какие-то документы Бориса на выезд. А он еще даже не вылетел! Как они могли тормозить Бориса как раз в то время, когда Горбачёв был в Вашингтоне на своем вот уже третьем саммите с Рейганом?! Ну, наверное, в точном соответствии с пословицей «кот из дома, мыши в пляс». Мышами, затеявшими свою зловещую игру, в данном случае была старая гвардия Политбюро и ЦК КПСС – твердокаменные аппаратчики прежней закалки, изо всех сил старавшиеся удержать как можно больше земли, уходящей у них из-под ног под влиянием освежающей весны горбачевской гласности. Один из них – министр культуры Захаров – по-прежнему яростно и публично хаял рок-н-ролл. Тот самый Захаров – со злобным оскалом матерый волк, которому в апреле 1987 года я отправляла телексы о концертах Боуи в Москве и о пожертвовании фирмой Yamaha Ленинградскому рок-клубу инструментов и музыкального оборудования на 25 тысяч долларов. Тот самый Захаров, который полностью игнорировал не только меня, но и конгрессмена Энтони Бейленсона, писавшего ему о моих визовых проблемах. Советские чиновники были старые сторожевые псы, и новых приемов у них в арсенале не было. При необходимости они вновь извлекали из загашника старые трюки с визами и паспортами, а любые попытки побороть их подрывную деятельность сталкивались с непробиваемым «Радио Тишина». Не случайно, наверное, и свой американский альбом Борис назвал Radio Silence.
– Джо! – радостно закричал он, когда я наконец увидела его на фоне лос-анджелесских пальм. – Я уже и не чаял когда бы то ни было выехать из России!
– Так что же случилось? – нетерпеливо спросила я, едва выбравшись из его объятий.
– Ну, надо сказать, я с самого начала не питал особых надежд на то, что меня выпустят. Я уже был в Москве, полностью готовый к поездке, когда мне вдруг говорят, что мои документы потеряны. Ну что ж, я всего лишь пожал плечами и подумал: о’кей, обратно в Ленинград, обратно к музыке.
Я чуть было не расхохоталась, услышав обычное для Бориса дзенское отношение к жизни. Он был как глыба на дне океана, непоколебимый в своем теплом и уверенном спокойствии, несмотря на бушующий вокруг и у него над головой шторм.
– Хотела бы я иметь твое самообладание, – говорю я. – У меня бы точно крыша поехала.
– У тебя она и так поехала, – с ехидной улыбкой ответил он.
В Нью-Йорке у Бориса уже была короткая встреча с главой компании CBS Уолтером Етникоффом[177], а в Лос-Анджелес он приехал говорить с Дэйвом Стюартом о продюсировании своего альбома[178]. Для меня сам факт того, что я вижу его здесь, на моей половинке Земли, был из области совершенной фантастики. Сам он все происходящее вокруг воспринимал с присущим ему спокойствием и уравновешенностью, но и по сей день мне хотелось бы знать, как чувствует себя человек, безвылазно проживший 34 года в России и вдруг оказавшийся в окружении того, о чем он мечтал всю жизнь.
Я повезла его в Guitar Center Hollywood – крупнейший и самый знаменитый в Лос-Анджелесе гитарный магазин – и смотрела, как с горящими от возбуждения глазами он рассматривает сотни висящих по стенам гитар. Инструменты и аппаратура были постоянным предметом жалоб и стенаний русских рок-музыкантов, а здесь их было столько, что хватило бы на целый год концертов. Затем мы отправились в супермаркет Gelson’s в Беверли-Хиллз, где у матери была расчетная карта, и я велела ему покупать все, что ему захочется. Он удивленно бродил вдоль рядов свежих овощей и фруктов, не только сезонных, но и привезенных со всего мира, а потом застрял в нерешительности, пытаясь сделать выбор между двенадцатью сортами яблок. А разнообразие сортов кофе и вовсе повергло его в замешательство. Я никогда не видела его таким – настолько выбитым из колеи и своей привычной зоны комфорта. Этот человек, без малейших колебаний противостоящий своему собственному государству, создающий в подпольных условиях музыку, пробуждавшую в молодежи чувство протеста, оказался вдруг сражен открывшимся у него перед глазами огромным выбором кофе. Если я, приезжая в Россию, считала безумием, что кофе у тебя может быть только одного сорта, то он искренне не мог понять, зачем в магазине иметь выбор из сотни сортов.
– Людям не нужен такой выбор, – бормотал он, помешивая слитые в один пластиковый стаканчик три разных сорта кофе. – Как можно заниматься музыкой, если целый день стоишь в магазине и думаешь, что же выбрать из всего этого многообразия?
Наблюдая за его растерянностью, я поняла, насколько смешна и абсурдна каждая из этих двух крайностей. Да, я благодарна тому, что у меня есть выбор, но должен ли он на самом деле быть таким безграничным? Любые фрукты и овощи, доступные круглый год, – в этой привычной с детства картине мне теперь виделось что-то неестественное, а изобилие стало казаться признаком ненасытного чревоугодия.
По Лос-Анджелесу я возила Бориса в своей спортивной Toyota Supra. Я до сих пор не могу удержаться от смеха, вспоминая, как, сидя рядом со мной на пассажирском сиденье, он побелевшими от страха пальцами впивался в поручень, пока я носилась по безумным изгибам бульвара Сансет под грохочущую из динамиков музыку. Почти никто из моих русских друзей не мог позволить себе иметь автомобиль, и искусство вождения для большинства из них, в том числе и для Бориса, было тогда еще чуждым.
«Садись за руль», – сказала мне мать, когда мне было
