Пастырь добрый - Надежда Попова

Фридрих же Крюгер, вышед из восточных врат Хамельна, направил стопы свои прочь, и видели стражи, столь же пораженные нечувствием телесным, как и все мы, что шел он, ведя чад наших за собою, к Везеру, и поняли мы в тот миг, что присуждено детям нашим следовать за сгубленными им тварями в воды реки, дабы так отмстить хотя не всякому, но большим. И точно, дойдя до Везера, где видели некогда падающих в волны крыс, погоняемых флейтою, узрели мы у края того берега Фридриха Крюгера, и был он один, и не было подле него чад города нашего, ни отрока, ни младенца, и вид его был утомленным и изможденным, и диавольская флейта его лежала у руки его в траве, молчаливая и страшная. Тогда устремились к нему все, и мужчины, и женщины из пришедших на реку, и, схватив, повалили его, и связали, и стали бить, находясь в исступлении и неистовстве; я же (peccavi![109]) стоял в отдалении, не имея силы вмешаться, ибо было бы мое слово, quasi vox clamantis in deserto[110], а кроме того, сколь сие ни прискорбно носителю сана, не имел такового и желания, пребывая также в немалой горести и скорби, и даже (bis peccavi![111]) во гневе.

Горожане же, напитав первую свою жажду отмщения и несколько ею утолившись, стали допрашивать Фридриха Крюгера, где дети наши и что он сотворил с ними, грозя ему муками и страшною смертью; тот же нисколько не боялся, глядя на всех на нас взором надменным и даже снисходительным, словно были мы младенцы или ж вовсе даже животные, яко псы, слышащие все то, что говорит их обладатель, но исполняющие, не разумея, и сами ничего выговорить не могущие. Долго он молчал, не отвечая, снося новые побои с улыбкою, от коей меня, говорю, не тая в душе, оковал холод и страх; ни единожды не приводилось мне видеть лице его столь ужасно переменившимся. Наконец, когда сил не достало у него терпеть, или же возжелалось ему продлить мучения наши, так повествуя с детальностями и красками совершенное им, стал он отвечать нам, и мы слушали все, словно бы вновь пораженные окаменением, но сие было теперь не от колдовского действия, но от того, сколь ужасны были слова его и то, как говорил он их нам. Страшную проповедь его, как сумел я уяснить и запомнить, изложу здесь для тех, кто ex officio[112] сумеет, быть может, когда-либо прочесть написанное; я, как и все, потрясен был событиями, исполнившимися столь стремительно, и сотворившеюся в Фридрихе Крюгере переменой, а посему зане прошу меня простить за, может статься, изложение не всецелое либо же путаное, но дабы не пристало обвинить меня в неправде, то того, чего не запомнил явственно или что не сумел уразуметь вовсе, миную в рассказе своем.

Говорил же он, что напрасно родители чад наших страдают о них и печалятся об участи их, и что руководился он не единым лишь движением души его, о коем сказано «oculum pro oculo, et dentem pro dente[113]», но исполнял сказанное так: «et alias oves habeo quae non sunt ex hoc ovili et illas oportet me adducere et vocem meam audient et fiet unum ovile unus pastor[114]», как и изрек он нам, ошеломленно внимающим его кощунству. Многое говорил он о человеке, чего не могу я и по сю пору взять в толк то ли по малому вежеству моему, то ли по еретичеству помыслов его, а может статься, помехою было оцепенение души и разума моего, поникших от тоски и горя. Вот, что помнится мне и что ясно было сказано, как день, и неистолкуемо по-иному: «Жил я средь вас, говорил он, и сносил бессмысленность вашу, и смирялся с глупостью человеческою, и принимал законы ваши, и исполнял их, когда же совершили вы обман сей, недостало у меня более терпеливости, и исполнил по писаному: «quale pretium, tale opus[115]»». Говорил сей человек, что чада наши избавлены им от нас, покамест они малы и не возросли душою и не утвердились в косности разума нашего (dimitte me, Domine, non dixi[116]!), затмленного нашими суеверьями, кои мы зовем верою, и прочее такое говорил он, хуля и Господа, и Церковь, и законы мирские, но столь его словеса были странны, столь удивительно сплетались они, словно бы игра страшной его флейты, коя манила к себе чад наших, что и хула эта из уст его звучала, точно назидание и новое откровение (dimitte me, Domine, iterum[117]!), и переложить его слова своею рукой я ныне не сумею, ибо они не свиваются в такую вереницу, как свивались у Фридриха Крюгера; и стояли мы подле, и слушали, ужасаясь и не имея сил перервать его богохульство.

Наконец, когда кто-то, изможденный уж и речами его, и печалью, и безвестностью, потребовал от него теперь же и прямо сказать, что сотворил он с детьми нашими и где они, снова он улыбнулся нам и сказал, притиснувши ладонь к груди своей: «Они здесь». От таких слов его все мы онемели на несколько времени, не зная, что и думать, полагая, уж не решился ли он разума, а он продолжил вновь говорить к нам и говорил, что чада наши его рукою направлены были во крещение новое в водах, каковые здесь – воды вещные, но он сделал, что стали они воды предвещные и предвечные, кои суть прародители всего и всякого, и что сам он есть капля тех вод, каковые неистовствовали некогда без брегов и основы, и когда сказано было, что сотворил Бог вначале небо и землю и воды отделил от суши, то прежде не было всего того и Господа не было еще (dimitte me, Domine, iterum et iterum[118]!). «Внимай, небо, – изрекал он в гордыне своей, – я буду говорить; и слушай, земля, слова уст моих. Польется как дождь учение мое, как роса речь моя, как мелкий дождь на зелень, как ливень на траву[119]».

Да не почтут меня богохульником те, кому доведется, Deo volente[120], читать записки мои; для того лишь передаю все с детальностями, чтобы о ереси столь серьезной и опасной знали те, кому положено знать, и умели различить всходы ее, быть может, и в иных городах наших, ибо, если что приключилось раз, приключится и два, и если тать пришел, придет и иной из них, а таковые худшие из татей, ибо посягают на душу, каковой бесценнее и помыслить нечего.

И вот, когда назвался он каплею предвечных вод, кои есть aquas Aeternitatis[121], и сказал, что растворены теперь души чад наших в его душе, и сказал, что сие пребудет вовеки, и вовеки быть им так, тогда горожане, преполнившись сими кощунственными речами до пределов сердец своих, набросились на него снова, и стали снова бить его, плача и взывая к Господу; здесь же стали решать, что сделать с ним и как судить его.

И тогда я вмешался к ним, сказав, что такового человека суду предавать должно не иначе как еретика и душегуба, а сие не в нашей власти, но в ведении Святой Инквизиции, каковой и надлежит передать обо всем, здесь в эти дни произошедшем, и братья Святой Инквизиции уж несомненно сумеют достойно воздать злотворцу по делам его. И тогда восстали на меня все, призывая одуматься, ибо как все мы терпели его в городе нашем, а паче и заключили договор с ним, а после, узнав, чем сей договор с его стороны был исполнен, не сообщили о нем Святой Инквизиции, то и нас также привлекут и осудят, и казнят с ним вместе, как бы соучастников в делах его. И хотя в словах их была истина, хотя и сам понимал я, как все может показаться тому, кто не был с нами и всего не знал, не слышал и не видел, хотя и боялся сам я подпасть под гнев Святой Инквизиции, однако ж настаивал и далее, чтобы передать Фридриха Крюгера, куда должно, даже и рискуя поплатиться за то жизнью; ведь всем известно, что, ежели такого колдуна предать смерти без должных молитв и требуемого обряда над телом его и еще над живым, то всякие беды могут происходить, я же никоим образом научен должному не был. Все сие я тщился разъяснить пастве своей, но от увещеваний они перешли скоро к угрозам и уж прямо повелели мне умолкнуть навеки, никому не говорить о сем и принудили поклясться там же, что все случившееся останется в разуме моем, но не выйдет в уста мои; и, Господи, не нарушая клятвы, я безмолвно и никому не разглашая словом, излагаю все, как сие было.