Вампир Арман - Энн Райс

Он соскользнул с табурета и опустился рядом со мной, устроился напротив меня, скрестив ноги, и, вытянув длинную руку, положил ее мне на плечо.

– Великолепное создание, – сказал я, – подумать только, Бог породил как тебя, так и мальчиков, которых ты убил сегодня ночью, прекрасные тела, что ты предал огню…

Он глубоко огорчился.

– Амадео, прими другое имя и останься с нами, живи с нами. Ты нам нужен. Что ты будешь делать один?

– Скажи мне, зачем ты убил моего господина.

Он отпустил меня и уронил руку на колени, на черную ткань.

– Нам запрещено использовать свои таланты, прельщая смертных. Нам запрещено дурачить их своим мастерством. Нам запрещено искать утешения в их обществе. Нам запрещено появляться в освещенных местах. – Меня это не удивляло.

– В сердце своем мы истинные монахи, как у Клуния, – сказал он. – Мы содержим свои монастыри в строгости и святости, мы охотимся и убиваем, чтобы совершенствовать Сад Господа нашего, Долину Слез. – Он сделал паузу, а потом продолжил, еще больше смягчив голос и добавив в него удивления. – Мы подобны жалящим пчелам, крысам, крадущим зерно; мы подобны Черной Смерти, уносящей молодых и старых, прекрасных и уродливых. – Он посмотрел на меня взглядом, молящим о понимании. – Соборы поднимаются из пыли, – сказал он, – чтобы человек увидел чудо. И в камне люди вырезают танец скелетов, чтобы напомнить о быстротечности жизни. Мы вооружаемся косами и вступаем в армию скелета в черном, вырезанного на тысяче дверей, на тысяче стен. Мы – последователи Смерти, чей жестокий лик запечатлен в миллионах крошечных молитвенников, лежащих в руках как богачей, так и бедняков. – У него были огромные, мечтательные глаза. Он посмотрел по сторонам на мрачную келью с куполообразным потолком, под которым мы сидели. В его черных зрачках отражались свечи. На секунду его глаза закрылись, потом открылись – яркие, прояснившиеся.

– Твой господин это понимал, – с сожалением сказал он. – Он понимал. Но он был родом из языческих времен, он был ожесточен и сердит, он неизменно отказывался признавать божью благодать. В тебе он увидел божью благодать, потому что твоя душа чиста. Ты молод и чувствителен, ты открываешься навстречу ночному свету, как лунный цвет. Сейчас ты нас ненавидишь, но со временем ты все поймешь.

– Не знаю, пойму ли я еще что-нибудь, – сказал я. – Я равнодушен, я уничтожен, я не имею понятия о чувствах, о желаниях, даже о ненависти. Я должен бы тебя ненавидеть, но это не так. Я пуст. Я хочу умереть.

– Но ты умрешь только по воле божьей, Амадео, – сказал он. – Не по собственной воле. – Он пристально уставился на меня, и я понял, что больше не могу скрывать от него свое воспоминание о киевских монахах, медленно изнуряющих себя голодом, но утверждающих, что им необходимо подкреплять себя пищей, ибо Бог определит, когда им умереть.

Я пытался скрыть эти образы, я рисовал себе маленькие картинки и запирал их. Я ни о чем не думал. У меня на языке вертелось только одно слово: ужас. А потом – мысль, что до сих пор я был дураком.

В комнату вошла настоятельница. Женщина-вампир. Она вошла через деревянную дверь, осторожно подождав, пока она закроется, чтобы не поднимать ненужного шума. Она подошла к нему и встала за его спиной.

Ее густые седые волосы, как и у него, были грязными и спутанными, и тоже образовывали за ее плечами грациозное прекрасное покрывало, тяжелое и плотное. Она носила древние лохмотья. Низкий пояс на бедрах, характерный для женщин ушедших эпох, украшал узкое платье, подчеркивавшее тонкую талию и гибкие пышные бедра, костюм придворной, который можно увидеть на каменных фигурах на богатых саркофагах. У нее, как и у него, были огромные глаза, вбирающие в себя в полумраке каждую частицу света. У нее был сильный полный рот, а через тонкий слой серебристой пыли явственно просвечивали изящные кости скул и подбородка. Шея и грудь оставались практически обнаженными.

– Он останется с нами? – спросила она. Она говорила таким приятным, таким успокаивающим голосом, что он меня даже тронул. – Я молилась за него. Я слышала, как он плачет изнутри, не произнося ни звука.

Я отвел взгляд, заставляя себя испытывать к ней отвращение, к своему врагу, убийце тех, кого я любил.

– Да, – ответил темноволосый Сантино. – Он останется к нам, из него может выйти лидер. У него столько силы. Видишь, он убил Альфредо! О, что за чудесное зрелище – столько ярости, столько детской злобы в лице.

Она посмотрела на останки того, кто раньше был вампиром, а я и сам не знал, что он него осталось. Я в ту сторону не поворачивался.

Ее лицо смягчилось от выражения глубокой, горькой печали. В жизни она, должно быть, была прекрасна; прекрасна она была бы и сейчас, если стереть с нее пыль.

Она мгновенно стрельнула в меня укоризненным взглядом, но быстро смягчилась.

– Суетные мысли, дитя, – сказала она. – Я живу не ради зеркал, как твой господин. Чтобы служить моему Господину, мне не нужны ни шелка, ни бархат. Ах, Сантино, он еще совсем младенец. – Она говорила обо мне. – В былые века я могла бы сложить стихи, восхваляя эту красоту, пришедшую к нам от Бога, чтобы осветить запачканные сажей щели, лилия в темноте, сын феи, подложенный лунным светом в колыбель молочницы, чтобы поработить наш мир своим девичьим взглядом и тихим мужским голосом.

Ее лесть взбесила меня, но я не пережил бы, если бы в этом аду мне пришлось бы лишиться красоты ее голоса, его глубинного очарования. Мне было все равно, что она скажет. И глядя на ее белое лицо, чьи вены превратились в прожилки в мраморе, я знал, что она слишком стара для моих стремительных порывов отомстить. И все же убей ее, да, сорви с тела голову, да, проткни ее свечами, да, да. Я думал об этом, стиснув зубы, а он, как мне расправиться с ним, ведь он отнюдь не так стар, и вполовину не так стар, судя по его оливковой коже, но эти порывы увяли, как сорняки, вырванные из моих мыслей северным ветром, ледяным ветром моей умирающей воли. Да, но они были красивы.

– Тебе не придется отказаться от всей красоты, – доброжелательно сказала она, наверное, выудив мысли из моей головы, невзирая на все мои усилия их скрыть. – Ты увидишь новый вариант красоты, суровой и разносторонней красоты, когда будешь лишать людей жизни и смотреть, как чудесный материальный узор превращается в раскаленную паутину по мере того, как ты выпиваешь его досуха, и предсмертные мысли окутают тебя, как траурная вуаль, они затуманят твой взор и превратят тебя в школу для бедных душ, для которых ты ускоришь переход к благодати или к вечным мукам – да, это красота. Ты увидишь красоту звезд, они всегда будут приносить тебе успокоение. И земли, да, самой земли, в ней ты найдешь тысячу оттенков темноты. Такой будет твоя красота. Ты всего лишь отказываешься от хрупких красок человечества и оскорбительного света тщеславных богачей.