Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте - Владимир Карлович Кантор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Образ надвигающегося на Европу катаклизма явлен в стихотворении 1848 г. «Море и утес»:
И бунтует, и клокочет,Хлещет, свищет, и ревет,И до звезд допрянуть хочет,До незыблемых высот…Ад ли, адская ли силаПод клокочущим котломОгнь геенский разложила —И пучину взворотилаИ поставила вверх дном?Но столь же ясна и надежда на Россию?
Волн неистовых прибоемБеспрерывно вал морскойС ревом, свистом, визгом, воемБьет в утес береговой, —Но, спокойный и надменный,Дурью волн не обуян,Неподвижный, неизменный,Мирозданью современный,Ты стоишь, наш великан!И все-таки в такой позиции было больше метафизики, нежели политики. Хотя и политика читалась им сквозь призму эсхатологии. Ему казалось, что грядущей гибели человечества противостоит Россия. Катастрофа крымского поражения развеяла иллюзии Тютчева о незыблемости России, ее вечности и неподвластности законам космического миропорядка. Да и славянство не становилось искомой силой: «Молчит сомнительно Восток». У него как человека скорее всего неверующего[410], оставалась тем не менее надежда на терапевтическую, целительную роль христианства, в том числе и по отношению к России. Он, правда, говорил (1855), что всю родную страну, благословляя ее, исходил в рабском виде Царь Небесный, но все же, как и Достоевскому, писавшему незадолго до смерти (1879), что «христианство есть единственное убежище Русской Земли ото всех ее зол»[411], ему была очевидна недостаточная, не очень глубокая христианизация русского духовного склада. Спустя два года после стихотворения о благословлявшем родную страну Христе, он вдруг пишет язвительно-трагические строки, напоминающие раннего Языкова или инвективы и надежды будущего Достоевского:
Над этой темною толпойНепробужденного народаВзойдешь ли ты когда, Свобода,Блеснет ли луч твой золотой?..Блеснет твой луч и оживит,И сон разгонит и туманы…Но старые, гнилые раны,Рубцы растлений и обид,Растленье душ и пустота,Что гложет ум и в сердце ноет, —Кто их излечит, кто прикроет?..Ты, риза чистая Христа…15 августа 1857В письме дочери от 27 марта 1871 г. он почти с отчаянием выкрикнул: «Ах, если бы Христос воистину воскрес в мире – ибо спасение этого мира, хотя бы и временное, может быть достигнуто лишь такой ценой»[412]. Но спасения не было. И теперь менее всего он надеется на него именно в России. Уже в 1867 г. он замечал: «Разложение повсюду. Мы двигаемся к пропасти не от излишней пылкости, а просто по нерадению. В правительственных сферах бессознательность и отсутствие совести достигли таких размеров, что этого нельзя постичь, не убедившись воочию. <…> И тем не менее, даже ввиду подобного положения вещей, произвол, как и прежде, дает себе полную волю»[413]. Конечно же в этой ситуации тема бездны, в которую нисходит или проваливается человек, вернулась в его поэзию.
Отныне и окончательно определяющей его поэзию становится тема хаоса, вырывающегося из провала в небытие, всепоглощающей пучины, пропасти, бездны, которая окружает и поглощает человека. Но говоря об этой теме у Тютчева, нельзя не сказать, что русская поэзия, начиная с Ломоносова, постоянно и мучительно размышляла о том, что находится за пределами доступного человеку видимого бытия. Напомню пару строф из ломоносовского стихотворения 1745 г. «Вечернее размышление о Божием Величестве при случае великого северного сияния».
Лице свое скрывает день;Поля покрыла мрачна ночь;Взошла на горы черна тень;Лучи от нас склонились прочь.Открылась бездна звезд полна;Звездам числа нет, бездне дна.Песчинка как в морских волнах,Как мала искра в вечном льде,Как в сильном вихре тонкий прах,В свирепом как перо огне,Так я, в сей бездне углублен,Теряюсь, мысльми утомлен!Чем не перекличка с тютчевским «День и ночь», с его фантастическим описанием места земли в космическом пространстве – «И мы плывем пылающею бездной // Со всех сторон окружены». Но если у Ломоносова человеческое ощущение перед непознаваемым пробуждает жажду естествоиспытателя узнать, желающего понять, познать мир, то Тютчев рисует внятный каждому – ужас перед тем, что не подвластно уму, а если и подвластно, то непреодолимо.
Но даже называя бездной ту бездну, в которую падает человек, т. е. смерть, русские поэты принимали ее как закономерность. Вот Державин:
Тебе в наследие, Жуковский!Я ветху лиру отдаю;А я над бездной гроба скользскойУж преклоня чело стою.1808Для Тютчева бездна эта ужасна тем, что поглощает человека неожиданно:
Увы, что нашего незнаньяИ беспомо́щней и грустней?Кто смеет молвить: до свиданьяЧрез бездну двух или трех дней?11 сентября 1854Темное жерло небытия – вполне определенная и неотменяемая участь, уготованная человеку, ропщущему «мыслящему тростнику», как определял Тютчев человека вслед за Паскалем. От бессмертной природы человек отличается лишь одним – разумом, и разум есть проклятие человека, но и залог его величия. Это Тютчев очень понимал. Но разуму не одолеть бездну небытия («Самое бесполезное в этом мире – это иметь на своей стороне разум[414]», – писал он дочери в 1873 г. незадолго до смерти), поэт может лишь осознать ее и почувствовать, пережить метафизическую тоску.
Былое – было ли когда?Что ныне – будет ли всегда?..Оно пройдет —Пройдет оно, как все прошло,И канет в темное жерло —За годом год.За годом год, за веком век…Что ж негодует человек,Сей злак земной!..Он быстро, быстро вянет – так,Но с новым летом – новый злакИ лист иной.И этому новому злаку тютчевский лирический герой совсем не рад. Надо сохранить каждого, конкретного.
Но ты, мой бедный, бледный цвет,Тебе уж возрожденья нет,Не расцветешь…В «Философии общего дела» Фёдоров писал: «Если смотреть на историю как на осуществление “Благой Вести”, то станет ясно, что если всеобщее воскрешение и не совершилось вслед за Воскресением Христа, то оно за ним следует, что Воскресение Христа есть начаток всеобщего Воскрешения, а последующая история – продолжение его. Одновременно с Воскресением Христа всеобщее Воскрешение и не могло совершиться, потому что оно есть сознательный труд объединенного на всем пространстве земного шара человеческого рода, область действия коего не ограничивается даже пределами земной планеты»[415].
Интуиция Тютчева прямо противоположна фёдоровской, хотя принадлежит той же космической сути. Тютчев был убежден, что последнее слово останется за природой, что человек никогда не переборет ее. Более того, победа природы над человеком заложена Божиим произволением. Эта мысль абсолютно прозрачно выражена в стихотворении «Последний катаклизм»:
Когда пробьет последний час природы,Состав частей разрушится земных:Все зримое опять покроют воды,И Божий лик изобразится в них!Это эсхатологическое (отчасти в духе Фалеса, учившего о воде как первоначале) изображение конца света поражает своим эпическим спокойствием, оно дано как некая констатация факта, как своего рода знание космической судьбы Земли. Тютчев бесконечно декларировал превосходство природы над «мыслящим тростником», но при этом вся его поэзия – это крик боли за человека