Господин Пруст - Селеста Альбаре

—     Скажите этой даме, что мы согласны на пятый этаж. За ее мебель я за­плачу, но пусть ее уберут.

Был подписан договор об аренде — недавно я нашла его среди бумаг. На улицу Лоран-Пиша мы переехали в конце мая 1919 года, а съехали оттуда в начале октября. Предварительно на улице Гамелен производились некоторые работы. По желанию г-на Пруста все было обито коврами, чтобы заглушить шум. Кроме того, к его кровати провели электричество, как на бульваре Османн — с тремя выключателями: для звонка и двух ламп, рабочей и у самого изголовья. Над нами была еще одна маленькая квартира г-жи Пеле, экономки Аристида Бриана, который жил на улице Лористон, угол авеню Клебер, прямо напротив нас. Но никогда не было никаких детей, которым г-н Пруст будто бы дарил войлочные туфли, чтобы заглушить их беготню. Это все вымысел. Там помещалась только эта дама, ничем не мешавшая нам. Г-н Пруст платил ей за обещание не шуметь.

Мало-помалу жизнь более или менее восстанавливалась. Улица была спокой­ной, с добропорядочными буржуазными жителями, — я уже говорила об особняке г-жи Стендиш, который был виден из нашей кухни. На первом этаже находилась булочная с неизменно любезным, хотя совершенно беззубым хозяином. Помню даже его имя: г-н Монтаньон. Я договорилась с ним о моих «телефонажах» — он пек хлеб, и у него было открыто почти всю ночь; я ходила к нему прямо в столовую, не спра­шивая каждый раз позволения. Не знаю уж, откуда некоторые взяли, что он был еще и владельцем дома, и консьержем. Как я уже говорила, дом принадлежал госпоже Буле, а консьержкой служила одна старая женщина, муж которой погиб при взрыве  паро­вого  котла  в подвале. Возникла  и  другая легенда, будто  бы  маленькая  внучка «вла­дельца-консьержа» часто приносила г-ну Прусту приходившую почту. Но этот ре­бенок существовал не знаю только уж в чьем воображении. Помню один-единственный раз, когда г-н Пруст хотел написать статью о хлебе, он послал меня к булочнику Монтаньону с просьбой прислать работника, чтобы тот объяснил, как происходит выпечка. Тот явился к нам, г-н Пруст задал ему несколько вопросов и отпустил, наградив монетой.

Если я походя задерживаюсь на всех этих мелких смехотворных баснях, то лишь потому, что, видя, как вроде бы разумные люди доверяют им, невольно спра­шиваешь себя: а сколь правдивы все их грандиозные концепции, относящиеся к г-ну Прусту и его творчеству? Даже такой считающийся серьезным человек, как Эдмон Жалу, мог написать к примеру, о квартире на улице Гамелен: «На стенах висели оборванные куски обоев».

Конечно, улица Гамелен это не бульвар Османн, и г-н Пруст всегда считал новую квартиру лишь временной. Но никакой бедности там не было, хотя я и вспо­минаю, как смеялась, увидев оставленные для нас хозяйкой три кастрюли и три вы­щербленные тарелки, за которые она после смерти г-на Пруста взяла еще и плату.

И хоть как-то, но волшебный круг был восстановлен. Все размещение было почти таким же, несмотря на меньшее пространство и более скромную обстановку. Комнаты располагались в той же последовательности: гостиная, малая гостиная (скорее, это был будуар) и комната г-на Пруста. Я обычно проходила через коридор, будуар и двойные двери, как на бульваре Османн. Возле его кровати была вторая дверь с проходом в ванную, а за ванной находилась еще одна комната, где лежали сложенные книги и столовое серебро, которым никогда не пользовались. И, конечно, еще моя комната у входных дверей по правую сторону.

Но у г-на Пруста уже не осталось многих вещей: исчезли фортепиано, тяжелый комод, большой зеркальный шкаф и еще некоторая мебель. Зато кровать с сошедшей от окуривания позолотой стояла на том же месте, как и прежде, — возле камина, и столь любимая им легкая китайская мебель рядом с большим стулом для гостей. Наконец, его три рабочих столика с тетрадями рукописи, заметками, стопкой платков, коробкой с бумагой для окуривания, очками и часами. На камине лежали книги. Черных коленкоровых тетрадей уже не было — я сожгла их. (Кто-то написал, будто бы при переезде г-н Пруст велел мне уничтожить много бумаг и фотографий. Это неправда.) Большие занавеси из голубого атласа, очень красивые, закрывали окна.

В будуар поставили черный книжный шкаф из малой гостиной с любимыми книгами: г-жи Севинье, Рёскина, Сен-Симона в красивом переплете с тиснеными инициалами «М.П.»... Стулья были заменены каминными пуфами.

С бульвара Османн переехали также портреты г-жи Пруст и профессора Адриена Пруста, картина Эллё и, конечно же, портрет самого г-на Пруста работы Жака Эмиля Бланша.

Да, жизнь со всеми привычками г-на Пруста возобновилась. Вызов звонком, кофе во второй половине дня, наши ночные разговоры, работа над книгой, глубокая тишина. С той лишь разницей, что г-н Пруст выходил все меньше и меньше, глубже погружаясь в работу, и чаще повторял:

—     Время торопит меня, Селеста...

Теперь мне кажется, что на улице Гамелен он стал меньше «курить», хотя и здесь все было приспособлено для этого — в коридоре, как на бульваре Османн, по­стоянно горела свеча.

Но, возвращаясь в своей памяти к этой квартире и видя, как часто ее называют его «последней обителью», я вновь и вновь осознаю весь трагический смысл этих слов. Ведь последние два года своей жизни он провел в атмосфере приближающейся могилы. По сравнению с бульваром Османн это был глубокий разрыв, отлучение от дорогих для него вещей, хотя он ни разу ни на что не пожаловался.

Камины на улице Гамелен были совсем маленькие, или, быть может, нам так казалось. Он не переносил центральное отопление, и я пробовала зажечь огонь, чтобы пламя камина, как в прошлые годы, приносило ему тепло и хорошее настроение. Но из-за плохой тяги дым шел в комнату, и г-н Пруст говорил мне:

—     От этого дыма я заболеваю, Селеста. Мне кажется, что у меня во рту и бронхах горелое дерево. Невозможно дышать, прекратите это...

И я уже больше не зажигала огонь.

До сих пор вижу его в постели, с приглушенным зеленым светом на страницах, а за спиной смятые рубашки, накапливавшиеся по мере сползания, — он просил по­дать ему новые, чтобы набросить себе на плечи. И ни одной, совершенно ни одной жалобы. Я говорила ему:

—     Сударь, вы простудитесь.

Но в ответ только улыбка, без слов, и взгляд, как бы говорящий: «Мы здесь ненадолго. Скоро я кончу, все образуется». Или:

—     Вот увидите, Селеста... Когда я напишу слово «конец», мы поедем на юг. Будем отдыхать, устроим себе каникулы. Это необходимо нам обоим, ведь и вы уже изрядно устали.

Но сначала нужно было закончить работу, только это и имело значение, ос­тальное — всего лишь какие-то материальные обстоятельства, совершенно для него несущественные.