Избранное - Майя Ганина

— Сколько? — спросила я, хотя ровно ничего не понимала в этом. Скажи он «сто» — мне было бы одинаково приятно, что хоть чем-то подтвердила свои претензии на койку в его палате.

— Больше тридцати… — буркнул он снова ускользающим голосом. — Задержите дыхание… Биохимию сдали утром? Так… На рентген сегодня пойдете.

Добросовестно обойдя все знакомые и глубоко неинтересные ему точки, где мое сердце выявляло истинную свою сущность, он поднялся:

— Ну, хорошо…

И перешел на стул к Ане.

Повернувшись на бок и подложив под висок локоть, чтобы было видно, я наблюдала за нежной любовной игрой, которую вели сейчас Аня и Игорь Николаевич. Будь Аня на пять лет старше, а доктор на пять лет моложе, он мог бы быть ее сыном, но здесь роли менялись: он сидел рядом и, как старший, тихо и строго расспрашивал ее, а она, глядя ему в лицо любяще-беззащитными глазами, отвечала, жаловалась, показывала сильное раздражение от измучивших ее уколов, растекавшееся с ее необъятного бедра к паху, он огорченно кивал, хмурился, ощупывая нежно-внимательными пальцами неопадающие шишки от уколов, отеки на Аниных толстых щиколотках и голенях. После долго слушал ее сердце, и лицо его бледнело, а в серых глазах появлялось горькое исступление, как у меломана.

Послушав Серафиму, доктор пересел к Алле, негромко расспрашивал ее, что она чувствует перед приступом: что прежде, что дальше и что в начале кровотечения. На лице его появилось озабоченно-недовольное выражение, словно он увидел какую-то несоразмерность в воображаемом. Потом он взял полные с тонкими запястьями и маленькой сильной кистью руки Аллы и внимательно оглядел вены.

— Твое счастье, что вены у тебя точно пластиковые! — сказал он и начал слушать Аллино сердце.

Я перевернулась на спину и почувствовала вдруг, что устала и ничего на свете не хочу. Наверное, все происходило со мной потому, что я с окончания института существовала среди людей, которые занимались тем же, чем я, и мне не было необходимости выяснять, нужно ли человечеству то, чему я посвятила себя. Там у нас тоже существовало свое кольцо, свой временной круг, где мы вращались, подчиненные внутреннему ритму, чутко отзываясь успехам и неудачам соседей, и казалось естественным, что об успехах и неудачах этих заинтересованно осведомлено все сущее.

Я провалилась в сон, и — точно продолжение утренних видений — неслась до головокружения, до тошноты быстро дорога вдоль океанского берега — желтый грязноватый песок и длинные, ровно накатывающиеся по мелководью волны океана. Редкие вершины пальм, белая чернота послезакатного неба и две крупные одинаковые звезды — наискось друг от друга, словно огни на концах невидимого жезла.

Опять Анин голос выдернул меня из забытья: замкнулся во мне электрический ток высокого напряжения, потом обнесло волной крови, отпустило.

— Умерла эта женщина из четвертой палаты, у которой красная волчанка была…

Обсуждать происшествие не стали, затихли подавленно.

— Спортсмена к полиартритикам положили, — продолжала Аня тем же громким голосом, словно не было печальной паузы в разговоре. — Из нашей сборной хоккеист, но он уже года три не играет — инфекционный полиартрит.

Аня произнесла фамилию — она была знакома и мне. Я иногда смотрела международные встречи по хоккею и теперь смутно вспоминала согнутую и вроде бы неуклюжую фигуру в белом с полосами: бессистемно-зигзагообразное — точно суета стрекоз над гладью пруда — скольжение по ледяному полю; жестокие травмы, которыми награждали его и других, такие жестокие и обидные, что вчуже становилось больно. Лицо тоже всплыло: длинное, молодое еще, с черными бровями и черными баками, видными из-под шлема. Но, в общем, спортом никогда, даже в молодости, я не увлекалась — в наше время говорили: «Было у бабки три внука, двое умных, а третий — спортсмен…»

«Значит, это тоже не гарантирует здоровья — спорт? — равнодушно подумала я. — Просто тяжелая работа…»

Меня позвали на рентген. Поднявшись потом обратно на наш этаж, я попала во встречную толпу идущих на обед.

В ярком потоке хорошеньких, вроде бы пышущих здоровьем девчат и парней вдруг неприятно мелькали лица уродливо толстые от гормонов, расцвеченные пятнами красной волчанки или бело-розовыми, точно давний ожог, рубцами склеродермии — тоже, в общем, оживленные, тоже не утратившие надежду. И тут же дергающаяся поступь полиартритиков: словно жар бересту, сжигала, скрючивала их болезнь.

«А где этот… Неужто и он теперь такой?»

Появился и хоккеист в кольце окруживших его парней и мужчин из пятой палаты. Я узнала его по характерному в лице, а так он вовсе не был похож на того, каким я его помнила по передачам интервидения. Шел он вполне нормальной походкой.

Поток редел — можно было уже пройти, — и, крикнув своим, чтобы брали и на меня, я побежала в палату за кружкой для киселя. Форточка была открыта, в палате пусто, только старшая сестра Нина Яковлевна что-то искала в Аллиной тумбочке.

— Едва насмерть не убила меня сейчас ваша умирающая! — сказала она сердито. — Поднимаюсь по лестнице, Алка навстречу со всех ног — как даст бюстом!.. — Нина Яковлевна встала, стряхнула мусор с колен, приподняла матрац и подушку на койке. — Застирывает белье прачечная! — продолжала она воркотню. — В четверг меняли, уже серое!.. Скажите Алке, если она будет так по-страшному конфеты есть, я ей выходной билет выпишу! Столько шоколаду при ее заболевании…

Она показала мне горсть конфетных бумажек и ушла.

Проснувшись после мертвого часа, все продолжали валяться, свет не зажигали. Был будний день, и гостей в часы посещений вроде бы не намечалось ни к кому. Впрочем, как я поняла, даже в субботу-воскресенье приходили не ко всем: за долгие месяцы отсутствия родные свыкались, находились дома неотложные дела, посещение переносилось на следующую субботу, а там еще на следующую… К Ане в прошлую субботу приходил сын — высокий красивый парень, сохранявший перед матерью угловато-детскую повадку. Аня, взяв у него сетку с гостинцами, начала строгим голосом расспрашивать, есть ли у них с отцом деньги, готовят ли они себе или сидят на сухомятке. Парень отвечал. Видно, он еще по-детски тревожно любил больную мать: когда он уходил, в глазах у него я уловила нежное, грустное выражение.

— Иди прямо на выход, в коридоре не торчи! — сказала вслед Аня. — Я сейчас встану, в туалет пойду. Тогда, если увижу…

И объяснила мне, когда дверь за сыном закрылась:

— Алка на него глаз кидает, ни к чему это…

Больше посетителей в нашей палате в субботу-воскресенье не было, в понедельник к Люсе забежала дочка-десятиклассница, забрать мохеровую шапочку, которую ей мать тут связала. Посидела на краешке стула, рядом с Люсиной койкой, словно стул был горячим, ушла. Хорошенькая умненькая девчонка с голубыми материными глазами, светлыми материными локонами, веселым пухлым ртом. Мне захотелось ее догнать, рассказать, что мать долго ворочается вечерами, не может заснуть, потому что боится операции, боится, что умрет. Посиди, подержи ее за руку, поразговаривай, пожалей — она мать тебе, а ты уже взрослая!..

«Десятый класс, устает она… — стала объяснять мне Люся бодро-тусклым голосом. — Я сама не хочу. Да у нас дома не принято вообще… сентиментальности». Милое большелобое лицо ее с тонким носом и морщинками возле голубых глаз замкнулось.

Может, конечно, я сочинила за нее все эти переживания по привычке вольно додумывать людей. Я сама не помнила матери, отец тоже умер рано. У меня и сейчас никого нет, кроме работы и друзей в нашем консульстве в Мадрасе, где я находилась последние четыре года. Я пропустила время завести ребенка, однако во мне еще не пропало ощущение, что ничего не поздно, что придет час… За много лет я, наверное, впитала-таки оптимизм любимых мною культур: не успел в этом рождении? Не отчаивайся, будет дано тебе в следующем…

В палате тихо, темно, только похлюпывает отводная трубка: у Ани кислородный сеанс. Наконец хлюпанье и похрипывание прекратилось, Аня заворочалась на койке, дотягиваясь до перекрывающего вентиля.

— Вера, так ты замужем и не была ни разу? — спросила затем она обыденным голосом, будто мы с ней давно уже ведем оживленный задушевный треп. — Ну хоть нерасписанная?

Зиночка поднялась, зажгла свет и открыла форточку, проговорив сердито и настойчиво:

— Закройтесь с головой одеялом, Серафима Александровна, дышать нечем, надо проветрить.

— Пожалуйста-пожалуйста, Зиночка! — миролюбиво откликнулась Серафима. Как я понимаю, разговоры вроде того, что завела Аня, для нее — тонизирующий фактор.

— Не до того было… — отозвалась я, помедлив. От Ани не отвяжешься, если она что-то решила выпытать.

— А до чего тебе было? — насмешливо изумилась Аня. — Как же так, без мужчины всю жизнь существовать?..