Булгаков - Алексей Варламов

Описание обыска содержится в воспоминаниях Л. Е. Белозерской:

«…в один непрекрасный вечер на голубятню постучали (звонка у нас не было) и на мой вопрос „кто там?“ бодрый голос арендатора ответил: „Это я, гостей к вам привел!“

На пороге стояли двое штатских: человек в пенсне и просто невысокого роста человек – следователь Славкин и его помощник с обыском. Арендатор пришел в качестве понятого. Булгакова не было дома, и я забеспокоилась: как-то примет он приход „гостей“, и попросила не приступать к обыску без хозяина, который вот-вот должен придти.

Все прошли в комнату и сели. Арендатор развалясь на кресле, в центре. Личность это была примечательная, на язык несдержанная, особенно после рюмки-другой…

Молчание. Но длилось оно, к сожалению, недолго.

– А вы не слыхали анекдота, – начал арендатор… („Пронеси, господи!“ – подумала я).

– Стоит еврей на Лубянской площади, а прохожий его спрашивает: „Не знаете ли вы, где тут Госстрах?“ – „Госстрах не знаю, а госужас вот…“

Раскатисто смеется сам рассказчик. Я бледно улыбаюсь. Славкин и его помощник безмолвствуют. Опять молчание – и вдруг знакомый стук.

Я бросилась открывать и сказала шопотом М. А.:

– Ты не волнуйся, Мака, у нас обыск.

Но он держался молодцом (дергаться он начал значительно позже). Славкин занялся книжными полками. „Пенсне“ стало переворачивать кресла и колоть их длинной спицей.

И тут случилось неожиданное. М. А. сказал:

– Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю. (Кресла были куплены мной на складе бесхозной мебели по 3 р. 50 коп. за штуку.)

И на нас обоих напал смех. Может быть, и нервный. Под утро зевающий арендатор спросил:

– А почему бы вам, товарищи, не перенести ваши операции на дневные часы!

Ему никто не ответил… Найдя на полке „Собачье сердце“ и дневниковые записи, „гости“ тотчас же уехали» [8; 336].

Примечательно, что некоторое время спустя после визита гостей (точнее, между 18 мая и 24 июня 1926 года) Булгаковы с «голубятни» съехали и поселились по соседству в Малом Левшинском переулке. Была ли между этими событиями – обыском и переменой места жительства – прямая связь, сказать трудно. Белозерская ни о чем подобном не упоминает, зато в ее мемуарах есть очень теплое описание их нового жилья:

«Мы переехали. У нас две маленьких комнатки – но две! – и хотя вход общий, дверь к нам все же на отшибе. Дом – обыкновенный московский особнячок, каких в городе тысячи тысяч: в них когда-то жили и принимали гостей хозяева, а в глубину или на антресоли отправляли детей – кто побогаче – с гувернантками, кто победней – с няньками. Вот мы и поселились там, где обитали с няньками. Спали мы в синей комнате, жили – в желтой. Тогда было увлечение: стены красили клеевой краской в эти цвета, как в 40-е – 50-е годы прошлого века. Кухня была общая, без газа: на столах гудели примусы, мигали керосинки. Домик был вместительный и набит до отказа. Кто только здесь не жил! Чета студентов, наборщик, инженер, служащие, домашние хозяйки, портниха и разнообразные дети <…> Окно в желтой комнате было широкое. Я давно мечтала об итальянском окне. Вскоре на подоконнике появился ящик, а в ящике настурции. Мака сейчас же сочинил:

В ночном горшке, зачем – бог весть,Уныло вьется травка.Живет по всем приметам здесьКакая-то босявка…» [8; 352–353]

Но вернемся к обыску и тому, что было у писателя конфисковано. Помимо «Собачьего сердца», с которым все было более или менее ясно, и об этой повести в органах имели благодаря профессионализму стукачей адекватное представление, у Булгакова был отобран дневник, а также ходившее в списках стихотворение под названием «Послание „евангелисту“ Демьяну», ставшее самиздатовским ответом на напечатанный в «Правде» похабнейший текст Демьяна Бедного «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна».

Я часто размышлял, за что его казнили,За что Он жертвовал своею головой?За то ль, что, враг суббот,Он против всякой гнилиОтважно поднял голос свой?За то ли, что в стране проконсула Пилата,Где культом Кесаря полны и свет, и тень,Он с кучкой рыбаков из местных деревеньЗа Кесарем признал лишь силу злата?За то ль, что, разорвав на части лишь себя,Он к горю каждого был милосерд и чутокИ всех благословлял, мучительно любя,И маленьких детей, и грязных проституток?Не знаю я, Демьян, в «Евангелье» твоемЯ не нашел ответа.В нем много бойких слов,Ох, как их много в нем,Но слова нет, достойного поэта.Я не из тех, кто признает попов,Кто безотчетно верит в Бога,Кто лоб свой расшибить готов,Молясь у каждого церковного порога.Я не люблю религию раба,Покорного от века и до века,И вера у меня в чудесное слаба –Я верю в знание и силу человека.Я знаю, что, стремясь по чудному пути,Здесь, на земле, не расставаясь с телом,Не мы, так кто-нибудь ведь должен же дойтиВоистину к божественным пределам.И все-таки, когда я в «Правде» прочиталНеправду о Христе блудливого Демьяна,Мне стыдно стало так, как будто я попалВ блевотину, низверженную спьяна.Пусть Будда, Моисей, Конфуций и Христос –Далекий миф. Мы это понимаем,Но все-таки нельзя, как годовалый пес,На все и вся захлебываться лаем.Христос – сын плотника – когда же был казнен,(Пусть это миф), но все ж, когда прохожийСпросил его: «Кто ты?» – Ему ответил Он:«Сын человеческий», а не сказал: «Сын Божий».Пусть миф Христос, пусть мифом был Сократ,И не было Его в стране Пилата,Так что ж, от этого и надобно подрядПлевать на всё, что в человеке свято?Ты испытал, Демьян, всего один арест,И ты скулишь: «Ох, крест мне выпал лютый!»А что ж, когда б тебе голгофский дали б крест?Иль чашу с едкою цикутой, –Хватило б у тебя величья до концаВ последний раз, по их примеру тоже,Благословлять весь мир под тернием венцаИ о бессмертии учить на смертном ложе?Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил,Ты не задел его своим пером нимало.Разбойник был, Иуда был.Тебя лишь только не хватало.Ты сгустки крови у крестаКопнул ноздрей, как толстый боров.Ты только хрюкнул на Христа,Ефим Лакеевич Придворов.Но ты свершил двойной и тяжкий грехСвоим дешевым балаганным вздором:Ты оскорбил поэтов вольный цехИ скудный свой талант покрыл позором.Ведь там, за рубежом, прочтя твои «стихи»,Небось злорадствуют российские кликуши:«Еще тарелочку Демьяновой ухи,Соседушка, мой свет, пожалуйста, откушай!»А русский мужичок, читая «Бедноту»,Где образцовый блуд печатался дуплетом,Еще отчаянней потянется к Христу,Тебе же мат пошлет при этом [59].

Трудно сказать, кто был автором этого произведения. Высказывалось предположение о том, что его написал Сергей Есенин, хотя еще в апреле 1926 года сестра Есенина Екатерина заявила в «Вечерней Москве»: «…категорически утверждаю, что это стихотворение брату моему не принадлежит» [59], и действительно трудно предположить, чтобы Есенин написал такие неудачные в художественном отношении стихи. Но писал или не писал их Есенин, примечательно, что через две недели после обыска у Булгакова следователь С. Г. Гендин вызвал на допрос самодеятельного поэта Николая Горбачева, который признался в авторстве стиха и был наказан тремя годами ссылки в Сибирь.

Булгаков, хоть и не писал возмутительных виршей, тем не менее выступил в качестве автора прозаических дневниковых строк, за которые вернее, чем за «двусмысленные» литературные произведения, можно было угодить в места не столь отдаленные. Его дневник содержал много всякой политической и прочей крамолы: там были записи по поводу советского строя и его вождей («…за последние два месяца произошло много важнейших событий. Самое главное из них, конечно, – раскол в партии, вызванный книгой Троцкого „Уроки Октября“, дружное нападение на него всех главарей партии во главе с Зиновьевым, ссылка Троцкого под предлогом болезни на юг и после этого – затишье. Надежды белой эмиграции и внутренних контрреволюционеров на то, что история с троцкизмом и ленинизмом приведет к кровавым столкновениям или перевороту внутри партии, конечно, как я и предполагал, не оправдались. Троцкого съели, и больше ничего»), и быта, и внешней и внутренней политики, и отношения к властям предержащим:

«Какая-то совершенно невероятная погода в Москве – оттепель, все распустилось и такое же точно, как погода, настроение у москвичей. Погода напоминает февраль, и в душах февраль.

– Чем все это кончится? – спросил меня сегодня один приятель. Вопросы эти задаются машинально и тупо, и безнадежно, и безразлично, и как угодно. В его квартире как раз в этот момент, в комнате через коридор, пьянствуют коммунисты. В коридоре пахнет какой-то острой гадостью, и один из партийцев, по сообщению моего приятеля, спит пьяный, как свинья. Его пригласили, и он не мог отказаться.