Венчание с бесприданницей - Анастасия Туманова

Вера молча, пристально смотрела на неё. Она не улыбалась, но в её молчании Глафира почувствовала какое-то одобрение и поспешно продолжала:

– И николи в жизни я с него никаких слов не брала! Внутри себя всегда знала и готова была, что не навек у нас с ним это… Что рано иль поздно женится на ровне своей… Так что, не подумайте, я не отговаривать вас пришла! Спаси Господь! Кабы вы его любили, как я, – я бы смирилась, бог свидетель, успокоилась бы… И в Бельск бы уехала, в услуженье б поступила и в жизни боле вам на глаза бы не попалась! Да только ж…

– Что – только? – одними губами спросила Вера, поняв по изменившемуся лицу Глафиры, что сейчас будет сказано самое главное. – Ты права, я не люблю пана Команского. Ты пришла, чтоб узнать это? Но…

– Коли не любите – вам с ним житья не будет, – твёрдо и спокойно сказала Глафира. – В том на кресте забожиться могу.

– Отчего? – помедлив, поинтересовалась Вера. – Ведь прочие живут и…

– Знамо дело, живут! Так ведь не с ним же… – Глафира умолкла, явно колеблясь и отчаянно теребя уже вконец перепутавшиеся кисти своей шали. Вера прекратила это бессмысленное занятие, положив руку на её пальцы.

– Глафира, милая, скажи мне всё как есть. Я ведь имею право знать, не так ли? Если ты боишься, я готова дать тебе слово, что пан Команский никогда не узнает ни о нашем разговоре, ни о том, что ты мне рассказала.

– На кресте поклянитесь мне, барыня, – шёпотом сказала Глафира, и в её глазах загорелся странный сухой огонь. – Богородицу в свидетели возьмите, тогда…

Она ещё не успела договорить, а Вера уже вынула из-за ворота платья золотой крестик на цепочке и приложила его к губам.

– Изволь, я клянусь тебе в том, что никогда и никому не расскажу. Такой клятвы достаточно? Если же ты недовольна, то я…

– Запойный грех у него, барыня! – не дослушав, выпалила Глафира, и с её лица снова сбежала вся кровь. – Вот как есть, истинно говорю вам! Никто про то не знает, во всём уезде – ни одна душа живая! Только я да кучер наш, Евстафьич!

– Как?! – растерянно переспросила Вера, готовая услышать что угодно, только не это. – Глафира, полно, что ты такое…

– Истинный крест, барыня! – кухарка страстно, широко перекрестилась. Этого ей показалась мало, и она торопливо, дёргая ветхий шнурок, вытащила из-за ворота медный крестик. – Вот, крест вам в том тоже целую! Пьёт запоями, раз в месяц-два – беспременно… Никто не знает, потому у нас с Евстафьичем уже порядок налажен, оба знаем, что делать. Главное – его на люди не выпустить, потому – слух дурной пройдёт, а Андрей Львович же – предводитель, и вся округа его уважает… И ни в чём он вовсе не виноват, потому семейное у них это! И старый барин этаким же грехом страдал, и дед евонный…

– Погоди… – Вера в полной растерянности поднесла руки к вискам. – Так что же это… Эти его уединения раз в месяц, про которые мне рассказывали…

– Рассказывали всё-таки?! – всполошилась Глафира. – А что говорили-то? Не Капитолина Аркадьевна ли, случаем?

– Почти что. Так, стало быть…

– Спасением души вам клянусь: не виноват он! – перекрестилась Глафира. – Запой – это ведь болесть, и снадобья от него допрежь не придумано! Мне так и доктор говорили, когда однова приезжали… Андрей Львович и сам мучается, когда в сознание приходит, и избавиться бы рад, да вот никак… И нипочём я бы вам не сказала, коли бы мне про вашу добрость не рассказывали! Не справиться вам с ним, барыня моя миленькая, нипочём не справиться… Я пятнадцать лет с этим живу, всё знаю, за три дня чую, когда на Андрея накатить должно, ни на что не обижусь, хоть, бывает, синяки после неделями не сходят… Потому знаю – не он это, а бес запойный, который в него вселяется! А вы-то, вы-то как будете?! И сами горя хлебнёте, и он при вас через год вовсе сопьётся, потому с запойным бесом умеючи надо! Тут терпёж да сноровка нужна, а вам до того ли, у вас ведь детки на руках, да к тому ж…

– Но… как же он решился?.. – пробормотала Вера. – Как он мог делать предложение, зная, что… Зная за собой такое?! Он же должен был, боже мой, понимать…

– Ох, ба-арыня… – горестно протянула Глафира. – Вот сразу видно, что вы допрежь с таким отродясь не мучились! Он же себе в голову вбил, что как только на вас женится – враз всё с него схлынет! Бросит – и всё! И с бесом запойным справится! Только не справиться ему, душой клянусь! Нет от этого спасенья… И ежели вы для себя и для него погибели не хотите, то…

– Довольно, я поняла тебя, – отрывисто, резче, чем сама хотела, перебила её Вера. – Я благодарна тебе за откровенность и… И клянусь, я не выйду замуж за твоего… барина. Глафира, боже, Глафира, что ты делаешь, немедленно перестань!!!

Поздно: кухарка повалилась на колени и, зайдясь в беззвучном рыдании, прижала к лицу мокрый, испачканный подол Вериного платья. После нескольких бесполезных попыток вырвать подол Вера сама неловко опустилась на пол беседки.

– Глафира… Ну, пожалуйста… Ну, что же это такое… Господи, да успокойся же!

– Храни вас Господь, барыня… – глухо доносилось до неё. – Век бога молить буду за вас… и за детишек… Спаси вас Богородица, я и думать не думала… Спасибо, барыня, милая, Вера Николаевна, спасибо…

В это время со стороны дома послышался зычный клич Домны: «Барыня-а-а!» Обе женщины вскочили на ноги. Крик повторился – и через мгновение Глафиры уже не было в беседке. Вера успела лишь заметить, как в конце аллеи качнулись и вновь сомкнулись мокрые кусты. На влажной скамье осталась лежать чёрная шаль с перепутанными кистями. А к беседке уже спешила озабоченная горничная.

– Барыня, там человек от госпожи Протвиной прибыл, грибы сушёные привёз, так что прикажете…

Домна умолкла на полуслове, застыв с открытым ртом на пороге беседки. Её барыня сидела на скамье, уронив лицо в ладони. Плечи её тряслись, и непонятно было, смеётся она или плачет.

Когда Никита Закатов прибыл в Москву, октябрь уже подходил к концу. В последние дни резко похолодало, белёсая позёмка змеилась вдоль улиц, лужи на тротуарах стянуло льдом. Прохожие поднимали воротники и убыстряли шаг. Сидя в глубине допотопного возка, обшитого потёртой кожей, в котором ещё его отец наносил визиты соседям, Никита отчаянно мёрз и был очень рад, когда кучер Авдеич сипло прогудел:

– Застава, барин… Москва!

Как раз в этот миг в церквях ударили к обедне. Густой, унылый звон поднял с куполов стаи галок, раскатился над заставой, завис в ветвях голых лип на бульварах. Возок мягко вкатился в город, заскрипел колёсами по Тверской, свернул в один переулок, в другой, пересёк Петровку – и вот впереди уже знакомые зелёные ворота с облупленной краской и свешивающиеся через старый забор, тревожно горящие кисти рябин.