Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 1-3 - Антоп Чехов

{01423}

- Это невозможно! C'est impossible! Кого ты просил? - Отчего же невозможно? Она очень хорошая... Помогать тебе в хозяйстве будет. Мы ее в угольную комнату поместим. - В угольной maman умерла! Это невозможно! Маруся задвигалась, затряслась, точно ее укололи. Красные пятна выступили на ее щеках. - Это невозможно! Ты убьешь меня, Жорж, если заставишь жить с этой женщиной! Голубчик, Жорж, не нужно! Не нужно! Милый мой! Ну, я прошу! - Ну, чем она тебе не нравится? Не понимаю! Баба как баба... Умная, веселая. - Я ее не люблю... - Ну, а я люблю. Я люблю эту женщину и хочу, чтобы она жила со мной! Маруся заплакала... Ее бледное лицо исказилось отчаянием... - Я умру, если она будет жить здесь... Егорушка засвистал что-то себе под нос и, пошагав немного, вышел из Марусиной комнаты. Через минуту он опять вошел. - Займи мне рубль, - сказал он. Маруся дала ему рубль. Надо же чем-нибудь смягчить печаль Егорушки, в котором, по ее мнению, происходила теперь ужасная борьба: любовь к Калерии боролась с чувством долга! Вечером к княжне зашла Калерия. - За что вы меня не любите? - спросила Калерия, обнимая княжну. - Ведь я несчастная! Маруся освободилась от ее объятий и сказала: - Мне не за что вас любить! Дорого же она заплатила за эту фразу! Калерия, поместившись через неделю в комнате, в которой умерла maman, нашла нужным прежде всего отмстить за эту фразу. Месть выбрала она самую топорную. - И чего вы так ломаетесь? - спрашивала она княжну за каждым обедом. - При такой бедности, как у вас, нужно не ломаться, а добрым людям кланяться. Если б я знала, что у вас такие недостатки, то не пошла бы к вам жить. И зачем я полюбила вашего братца!? - прибавила она со вздохом. Упреки, намеки и улыбки оканчивались хохотом над бедностью Маруси. Егорушке нипочем был этот смех. Он считал себя должным Калерии и смирялся. Марусю же отравлял идиотский хохот супруги маркера и содержанки Егорушки. По целым вечерам просиживала Маруся в кухне и, беспомощная, слабая, нерешительная, проливала слезы на широкие ладони Никифора. Никифор хныкал вместе

{01424}

с ней и разъедал Марусины раны воспоминаниями о прошлом. - Бог их накажет! - утешал он ее. - А вы не плачьте. Зимой Маруся еще раз пошла к Топоркову. Когда она вошла к нему в кабинет, он сидел в кресле, по-прежнему красивый и величественный... На этот раз лицо его было сильно утомлено... Глаза мигали, как у человека, которому не дают спать. Он, не глядя на Марусю, указал подбородком на кресло vis-а-vis. Она села. "У него печаль на лице, - подумала Маруся, глядя на него. - Он, должно быть, очень несчастлив со своей купчихой!" Минуту просидели они молча. О, с каким наслаждением она пожаловалась бы ему на свою жизнь! Она поведала бы ему такое, чего он не мог бы вычитать ни из одной книги с французскими и немецкими надписями. - Кашель, - прошептала она. Доктор мельком взглянул на нее. - Гм... Лихорадка? - Да, по вечерам... - Ночью потеете? - Да... - Разденьтесь... - То есть как?.. Топорков нетерпеливым жестом указал себе на грудь. Маруся, краснея, медленно расстегнула на груди пуговки. - Разденьтесь. Поскорей, пожалуйста!.. - сказал Топорков и взял в руки молоточек. Маруся потянула одну руку из рукава. Топорков быстро подошел к ней и в мгновение ока привычной рукой спустил до пояса ее платье. - Расстегните сорочку! - сказал он и, не дожидаясь, пока это сделает сама Маруся, расстегнул у шеи сорочку и, к великому ужасу своей пациентки, принялся стучать молотком по белой исхудалой груди... - Пустите руки... Не мешайте. Я вас не съем, - бормотал Топорков, а она краснела и страстно желала провалиться сквозь землю. Постукав, Топорков начал выслушивать. Звук у верхушки левого легкого оказался сильно

{01425}

притупленным. Ясно слышались трескучие хрипы и жесткое дыхание. - Оденьтесь, - сказал Топорков и начал задавать ей вопросы: хороша ли квартира, правилен ли образ жизни и т. д. - Вам нужно ехать в Самару, - сказал он, прочитав ей целую лекцию о правильном образе жизни. - Будете там кумыс пить. Я кончил. Вы свободны... Маруся кое-как застегнула свои пуговки, неловко подала ему пять рублей и, немного постояв, вышла из ученого кабинета. "Он держал меня целых полчаса, - думала она, идя домой, - а я молчала! Молчала! Отчего я не поговорила с ним?" Она шла домой и думала не о Самаре, а о докторе Топоркове. К чему ей Самара? Там, правда, нет Калерии Ивановны, но зато же там нет и Топоркова! Бог с ней, с этой Самарой! Она шла, злилась и в то же время торжествовала: он признал ее больной, и теперь она может ходить к нему без церемоний, сколько ей угодно, хоть каждую неделю! У него в кабинете так хорошо, так уютно! Особенно хорош диван, который стоит в глубине кабинета. На этом диване она желала бы посидеть с ним и потолковать о разных разностях, пожаловаться, посоветовать ему не брать так дорого с больных. С богатых, разумеется, можно и должно брать дорого, но бедным больным нужно делать уступку. "Он не понимает жизни, не может отличить богатого от бедного, - думала Маруся. - Я научила бы его!" И на этот раз. дома ожидал ее даровой спектакль. Егорушка валялся на диване в истерическом припадке. Он рыдал, бранился, дрожал, как в лихорадке. По его пьяному лицу текли слезы. - Калерия ушла! - голосил он. - Уже две ночи дома не ночевала! Она рассердилась! Но напрасно ревел Егорушка. Вечером пришла Калерия, простила его и увезла с собой в клуб. Распутство Егорушки достигло апогея... Ему мало было Марусиной пенсии, и он начал "работать". Он занимал деньги у прислуги, шулерничал в картах, воровал у Маруси деньги и вещи. Однажды, идя рядом с Марусей, он вытащил из ее кармана два рубля, которые она скопила для того, чтобы купить себе башмаки. Один

{01426}

рубль он оставил себе, а на другой купил Калерии груш. Знакомые оставили его. Прежние посетители дома Приклонских, знакомые Маруси, теперь в глаза величали его "сиятельным шулером". Даже "девицы" в "Шато де Флер" недоверчиво глядели на него и смеялись, когда он, заняв у какого-нибудь нового знакомого денег, приглашал их с собою ужинать. Маруся видела и понимала этот апогей распутства... Бесцеремонность Калерии тоже шла crescendo. - Не ройтесь, пожалуйста, в моих платьях, - сказала ей однажды Маруся. - Ничего от этого вашим платьям не сделается, - ответила Калория. - А ежели вы меня считаете воровкой, то... извольте. Я уйду. И Егорушка, проклиная сестру, целую неделю провалялся у ног Калерии, прося ее не уходить. Но недолго может продолжаться такая жизнь. Всякая повесть имеет конец, кончился и этот маленький роман. Наступила масленица, и с нею наступили дни, предвестники весны. Дни стали больше, полилось с крыт, с полей повеяло свежестью, вдыхая которую, вы предчувствуете весну... В один из масленичных вечеров Никифор сидел у постели Маруси... Егорушки и Калерии не было дома. - Я горю, Никифор, - говорила Маруся. А Никифор хныкал и разъедал ее раны воспоминаниями о прошлом... Он говорил о князе, о княгине, их житье-бытье... Описывал леса, в которых охотился покойный князь, поля, по которым он скакал за зайцами, Севастополь. В Севастополе покойный был ранен. Многое рассказал Никифор. Марусе в особенности понравилось описание усадьбы, пять лет тому назад проданной за долги. - Выйдешь, бывало, на террасу... Весна это зачинается. И боже мой! Глаз бы не отрывал от света божьего! Лес еще черный, а от него так и пышет удовольствием-с! Речка славная, глубокая... Маменька ваша во младости изволила рыбку ловить удочкой... Стоят над водой, бывалыча, по целым дням... Любили-с на воздухе быть... Природа! Охрип Никифор, рассказывая. Маруся слушала его и

{01427}

не отпускала от себя. На лице старого лакея она читала всё то, что он ей говорил про отца, про мать, про усадьбу. Она слушала, всматривалась в его лицо, и ей хотелось жить, быть счастливой, ловить рыбу в той самой реке, в какой ловила ее мать... Река, за рекой поле, за полем синеют леса, и над всем этим ласково сияет и греет солнце... Хорошо жить! - Голубчик, Никифор, - проговорила Маруся, сжав его сухую руку, - миленький... Займи мне завтра пять рублей... В последний раз... Можно? - Можно-с... У меня только и есть пять. Возьмите-с, а там бог пошлет... - Я отдам, голубчик. Ты займи... На другой день, утром, Маруся оделась в лучшее платье, завязала волосы розовой ленточкой и пошла к Топоркову. Прежде чем выйти из дому, она десять раз взглянула на себя в зеркало. В передней Топоркова встретила ее новая горничная. - Вы знаете? - спросила Марусю новая горничная, стаскивая с нее пальто. - Доктор меньше пяти рублей не берут за совет... Пациенток на этот раз в приемной было особенно много. Вся мебель была занята. Один мужчина сидел даже на рояле. Прием больных начался в десять часов. В двенадцать доктор сделал перерыв для операции и начал снова прием в два. Марусина очередь настала только тогда, когда было четыре часа. Не пившая чаю, утомленная ожиданием, дрожа от лихорадки и волнения, она и не заметила, как очутилась в кресле, против доктора. В голове ее была какая-то пустота, во рту сухо, в глазах стоял туман. Сквозь этот туман она видела одни только мельканья... Мелькала его голова, мелькали руки, молоточек... - Вы ездили в Самару? - спросил ее доктор. - Почему вы не ездили? Она ничего не отвечала. Он постукал по ее груди и выслушал. Притупление на левой стороне захватывало уже область почти всего легкого. Тупой звук слышался и в верхушке правого легкого. - Вам не нужно ехать в Самару. Не уезжайте, - сказал Топорков. И Маруся сквозь туман прочла на сухом, серьезном лице нечто похожее на сострадание.