Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

не радовали её: «Сейчас прошли две соседки по комнате, “любовались” моими волосами (я сижу с распущенными – мыла их). И опять делается мучительно грустно. Я теперь совершенно не выношу, когда мне говорят, что у меня красивые глаза, брови, волосы. Ничем мне нельзя сделать так больно, так мучительно больно, как этим замечанием….Боже мой, да зачем мне это, зачем, если этого оказалось мало».

Чтобы заглушить своё чувство к любимому, Галина Артуровна уехала из Москвы. На некоторое время это помогло: «И моё отношение к жизни и ко всему преобразилось. Вот я поняла, что в жизни не один Есенин, что его можно и надо любить, как главное, но любить именно бескорыстно, не жадной любовью, требующей чего-то от него. И вместе с тем поняла, что есть жизнь и вне его, и что она не теряется даже в сравнении с ним, она, правда, другая. И нельзя всё, всё соединять в нём».

Бениславская, женщина решительная, попыталась на практике осуществить свою мысль о возможности жизни без Есенина и с горечью убедилась, что это не для неё: «Пожара уже нет, есть ровное пламя. И не вина Есенина, если я среди окружающих не вижу людей, все мне скучны, он тут ни при чём. Я вспоминаю, когда я “изменяла” ему с И., и мне ужасно смешно. Разве можно изменить человеку, которого “любишь, больше, чем себя?” И я “изменяла” с горькой злостью на Есенина и малейшее движение чувственности старалась раздувать в себе».

Но все старания Галины Артуровны оказались тщетными. «Эксперимент» показал ей, что она однолюбка, и Есенин её судьба.

Сергей Александрович как раз в эти дни (17 марта) подал заявление на имя наркома просвещения А.В. Луначарского с просьбой о ходатайстве перед Народным комиссариатом иностранных дел о выдаче ему заграничного паспорта. Узнав об этом, Галина лишилась покоя. А Есенин, обеспечивая тылы, перед отъездом за границу встретился с Н. Вольпин и Бениславской. Последняя записала 13 апреля:

«Так любить, так беззаветно и безудержно любить. Да разве это бывает? Да разве так бывает? А ведь люблю и не могу иначе; это сильнее меня, моей жизни. Если бы для него надо было умереть – не колеблясь, а если бы при этом знать, что он хотя бы ласково улыбнулся, узнав про меня, смерть стала бы радостью.

Вот сегодня – Боже мой, всего несколько минут, несколько задушевных, нет, даже не задушевных, а искренних фраз, несколько минут терпеливого внимания – и я уже ничего, никого, кроме него, не вижу. Я могу сама – первая, уйти, отойти, но я уже не уйду внутренне.

Вот часто как будто уляжется, стихнет, но стоит поманить меня, и я по первому зову – тут. Смешно, обречённость какая-то. И подумать – я не своя, а во власти другой, не моей воли, даже не замечающей меня».

12 апреля Есенин участвовал в литературном диспуте. На нём была Яна, подруга Галины, и доложила ей:

– Он с Айседорой, и никого не видел. Это всерьёз и надолго.

Имя удачливой соперницы разбередило все чувства Бениславской и заставило её признать, что «старуха» оказалась на недосягаемой для неё высоте: «Айседора, именно она, а не я предназначена ему, а я для него – нечто случайное. Она – роковая, неизбежная. Встретив её, он должен был всё, всё забыть, её обойти он не мог. И что бы мне ни говорили про старость, дряблость и пр., я же знаю, что именно она, а не другая, должна была взять, именно взять его. И если бы я встретила его задолго до А<йседоры> – другое дело, а теперь, несмотря на то, что силу любви, беззаветность её, я могла бы оплатить “все счета его” – я осталась далеко позади, он даже не оглянется, как тот орёл, даже если бы я за ноги стала его хватать. Но этого я не сделаю, не сделаю только потому, что это бесцельно, это ничего не даст, а не потому, что гордость не позволила бы. Нет унижения, на которое я не пошла бы, лишь бы заставить его остановиться лишь ненадолго около меня, но не только физически, от него мне нужно больше: от него нужна та теплота, которая была летом, и всё!!!»

Дневниковые записи Бениславской весной 1922 года – сплошные стенания. В них мучительные воспоминания о коротком периоде счастья и надежда на его возвращение («буду ждать, не услышу ли мотив 21-го года ещё раз»), переживание по поводу предстоящего отъезда Есенина («Уедет надолго ли? Как и кем вернётся») и мотив собственной обречённости:

«27.04. Как назойливая кукушка, мысль сбивается и начинает куковать сначала. Опять повторять то, что было таким радостным и что сейчас причиняет такую боль, такую безысходную боль. И как тиканье часов отбиваются слова А. Блока “О, как я был богат когда-то, но всё не стоит пятака”.

Быть может, больше не увижу до отъезда. А может – никогда? И никогда не узнает, что не было ничего, чего бы я не сделала для него, никогда не оглянется на меня, так бесцельно и мимоходом сломанную им. А я не могу оторвать взгляда от горизонта, скрывшего его. И всё же мне до боли радостна эта обречённость и ни на что я её не променяла бы. Впереди – угар, быть может, хмель, всё, что даст мне полузабытьё или, быть может, полное забвение всего навсегда».

И опять цитирует Блока: «“Мне нечего достигать – я обречён на тоску”. Мне тоже, так как желаемое не достижимо, и не от меня зависит сделать его достижимым. А остальное не стоит даже желания. Вот почему у меня нет воли к жизни. Я не могу искать дороги, потому что не знаю, куда мне идти».

Знала, конечно, и надеялась, что чувства любимого к заморской диве пройдут. Как и многие из окружения Сергея Александровича, полагала, что это чувство во многом поддерживается рассказами о богатствах Дункан. Это настораживало, так как Галина знала о тяге Есенина к деньгам и позднее писала: «С. А. не раз говорил: “Я хочу быть богатым” или “Буду богатым, ни от кого не буду зависеть – тогда пусть покланяются!” “Богатый” для него был синонимом “сильный”, “независимый”, “свободный”. Так смотрят на богатство крестьяне: он богатый, ему всё можно!»

Словом, у Галины Артуровны были основательные причины сомневаться в исполнении своих ожиданий, но, вопреки всему, она надеялась на повторение своего счастья и, как говорится, глаз с любимого не спускала. В канун его отъезда за границу писала: «Завтра уезжает с ней, а я все пути потеряла – беречь и хранить ли себя,