Тотем и табу - Зигмунд Фрейд

Маленький Натанаэль был достаточно разумным и смышленым, чтобы не поверить в столь пугающее описание Песочного человека, однако страх перед тем все же поселился в его сердце. Он решил вызнать, как на самом деле выглядит Песочный человек, и однажды вечером, когда того опять ожидали, спрятался в отцовском кабинете. В ночном посетителе он признал адвоката Коппелиуса, отвратительную личность, неизменно пугавшую детей своими редкими посещениями семейных обедов; с тех пор Натанаэль стал отождествлять этого Коппелиуса с жутким Песочным человеком. Применительно к дальнейшему развитию сцены Гофман уже оставляет нас в сомнении: наблюдаем ли мы первый бред охваченного страхом мальчика или следим за последовательностью событий, которые в рассказе представлены как реальные. Отец мальчика и ночной гость вместе хлопочут у очага с раскаленными углями. Внезапно мальчик слышит крик Коппелиуса: «Глаза сюда! Глаза!» и выдает себя громким возгласом. Коппелиус его хватает, готовый бросить в лицо маленькому сыщику горсть угольев, а затем кинуть самого Натанаэля в очаг, но отец молит о пощаде и просит сохранить мальчику глаза. Затем Натанаэль лишается чувств, и болезнь надолго приковывает его к постели. Сторонники рационалистического истолкования образа Песочного человека наверняка не преминут усмотреть в детской фантазии неизжитое влияние рассказа старой няни. Песчинки, которые бросают ребенку в глаза, подменяются раскаленными угольками, но в обоих случаях их назначение – лишить ребенка зрения. Когда Песочный человек приходит снова, год спустя, отец мальчика погибает в результате взрыва в своем кабинете, а адвокат Коппелиус бесследно исчезает.

Позднее Натанаэль, уже студент, думает, будто опознал ужасного призрака своего детства в бродячем итальянском[371] оптике по имени Джузеппе Коппола, который предлагает ему в университетском городе купить барометр. Когда Натанаэль отказывается, старьевщик продолжает: «Э, не барометр, не барометр! – есть хороши глаз – хороши глаз!» Ужас студента утихает, когда выясняется, что ему предлагают всего-навсего безобидные очки; он покупает у Копполы карманную подзорную трубу, с помощью которой заглядывает в дом профессора Спаланцани напротив и замечает там красивую, но странно молчаливую и неподвижную дочь Спаланцани, Олимпию. Вскоре он влюбляется в нее столь страстно, что совершенно забывает умную и рассудительную девушку, с которой обручен. Но Олимпия – это автомат, заводной механизм которого сделал Спаланцани, а глаза вставил Коппола, или Песочный человек. Студент приходит в дом Спаланцани и застает ссору двух мастеров. Оптик уносит безглазую деревянную куклу, а механик Спаланцани поднимает с земли кровоточащие глаза Олимпии и швыряет в грудь Натанаэлю – мол, Коппола похитил их у студента. Натанаэль вновь впадает в безумие, и в горячечном бреду на воспоминание о смерти отца накладывается недавнее испытание. «Живей-живей-живей, кружись, огненный круг, кружись, веселей-веселей, куколка, прекрасная куколка, живей, кружись-кружись!» – восклицает он, после чего нападает на профессора, «отца» Олимпии, и пытается того задушить.

Оправившись от долгой и тяжкой болезни, Натанаэль как будто выздоравливает. Он намерен жениться на своей невесте Кларе, с которой помирился. Однажды они вдвоем идут по городскому рынку, над которым нависает громадная башня ратуши. По предложению девушки они поднимаются на башню, оставив внизу брата Клары, который их сопровождал. Сверху внимание Клары привлекает нечто любопытное на улице. Натанаэль смотрит на это нечто в подзорную трубу Копполы, которую находит в своем кармане, и его вдруг сызнова охватывает приступ безумия. С криком: «Куколка, куколка, кружись!» он пытается сбросить девушку вниз. Ее брат, привлеченный шумом наверху, спасает Клару и спешно уводит в безопасное место, а безумец на башне мечется по площадке и вопит: «Огненный круг, крутись, крутись!» (откуда взялись эти слова, мы, несомненно, уже понимаем). Среди толпы, что начинает собираться внизу, внезапно выделяется фигура вернувшегося из небытия адвоката Коппелиуса. Можно предположить, что именно это видение, это зрелище в окуляре подзорной трубы, и ввергло Натанаэля в очередной припадок. Пока очевидцы сговариваются, как лучше утихомирить безумца, Коппелиус со смехом говорит: «Ха-ха, повремените малость, он спустится сам». Натанаэль на миг замирает, замечает Коппелиуса и с диким воплем: «А… Глаза! Хороши глаза!..» перепрыгивает через перила. Его тело лежит на брусчатке с проломленным черепом, а Песочный человек растворяется в толпе.

Это краткое изложение, думаю, не оставляет сомнений в том, что ощущение жуткого непосредственно связано с фигурой Песочного человека, то есть с представлением о лишении зрения, так что мнение Йенча по поводу интеллектуальной неуверенности не имеет ничего общего с этим впечатлением. Подозрения относительно одушевленности, сущностно необходимые применительно к кукле Олимпии, совершенно неуместны здесь, когда нашим взорам предстает столь поразительный образчик жуткого. Правда, писатель поначалу вселяет в нас толику неуверенности, не позволяя – конечно, с умыслом – догадаться, явлен ли реальный мир или мы намеренно введены в сугубо фантастический мир, ему угодный. Разумеется, он вправе поступать, как заблагорассудится; если он избрал сценой действия мир, населенный духами, демонами и привидениями, как делает Шекспир в «Гамлете», в «Макбете» и (в ином смысле) во «Сне в летнюю ночь», то мы должны признать это решение и воспринимать эту его установку как действительность, пока остаемся внутри текста. Но упомянутая неуверенность исчезает по ходу изложения Гофмана, и мы замечаем, что автор как бы предлагает нам самим посмотреть сквозь очки или подзорную трубу коварного оптика – быть может, намекая, что и сам когда-то глядел сквозь такой инструмент. Окончание истории совершенно ясно доказывает, что оптик Коппола – не кто иной, как адвокат Коппелиус[372], то бишь Песочный человек.

Следовательно, не может быть и речи о какой-либо интеллектуальной неуверенности: теперь мы знаем, что перед нами вовсе не плод разгулявшегося воображения сумасшедшего, за которым мы, в превосходстве трезвого мышления, способны разглядеть подлинную истину, но все же это знание нисколько не уменьшает общее впечатление жути. Тем самым становится окончательно ясно, что теория интеллектуальной неуверенности не в состоянии объяснить это впечатление.

Из психоаналитического опыта известно, что страх повредить или потерять глаза ужасает детей. Многие взрослые сохраняют эти опасения, и никакая физическая травма не страшит их сильнее потери зрения. Недаром расхожее выражение гласит – дорожить чем-либо, как зеницей ока. Изучение сновидений, фантазий и мифов привело нас к убеждению, что забота о глазах и страх ослепнуть нередко заменяют страх перед кастрацией. Самоослепление мифического преступника Эдипа – это смягченная форма наказания в виде кастрации, единственного наказания, которого этот человек заслуживал по закону талиона[373]. Можно, конечно, из рационалистических оснований отрицать, что страх ослепления сводится к страху перед кастрацией; вдобавок вполне естественно думать, что столь драгоценный орган, как глаза, окружен соответствующей заботой. Более того, мы могли бы пойти дальше и сказать, что страх перед