Проклятие Ирода Великого - Владимир Меженков

– Изволь, – сказал Ирод и зачитал письмо Малха, адресованное Гиркану.

Наступила гробовая тишина. Взоры всех судей обратились на Гиркана. Ананил, не в силах сдержать выступившие на глаза слезы, спросил:

– Гиркан, зачем ты это сделал?

– Не знаю, – едва слышно произнес старик; лицо его побелело, в то время как места, где некогда у него были уши, стали пунцовыми, как горящие угли. – Не знаю, – повторил он.

– Но ты по крайней мере отдаешь себе отчет в том, что только что мы вынесли тебе смертный приговор и ты подтвердил его?

– Отдаю. – Старик, закрыв лицо руками, разрыдался. – Я не заслуживаю пощады за предательство человека, которого любил и продолжаю любить, как сына, и потому должен умереть.

Ирод встал со своего места и молча покинул двор первосвященника. Он не сомневался, что приговор синедриона уже через час будет приведет в исполнение [256].

Теперь Ирода ничто больше не удерживало в Иерусалиме, кроме разве того, что Александра после казни отца еще больше возненавидит его и, воспользовавшись его отсутствием в Иудее, может устроить государственный переворот. На этот случай Ирод, заранее смирившийся с мыслью, что Октавий может не только отобрать у него царский сан за дружбу с Антонием, но и казнить его, принял некоторые превентивные меры. Так, он поручил своему брату Фероре не оставаться в Иерусалиме, а отправиться вместе с их матерью, сестрой и женами с детьми в Масаду и оставаться там вплоть до получения известий от него или о нем.

Мариамна, однако, ни под каким видом не соглашалась ехать в Масаду со всей семьей Ирода, в которой, как она сказала, «все ее ненавидят», и пожелала остаться со своей матерью. Ирод внял ее желанию, но, дабы Александра не вздумала взбунтовать во время его отсутствия народ, выслал ее с Мариамной и детьми в Александрион, несколькими годами ранее заново отстроенный и укрепленный Феророй. Надзор за ними он поручил измаильтянину Соэму из Итуреи [257]. При этом Соэму был дан приказ немедленно убить обеих женщин, как только им станет известно о гибели Ирода.

Отдав необходимые распоряжения, Ирод, сопровождаемый своим первым министром Птолемеем, отправился в Тир, откуда морем отбыл на остров Родос, где устроил свою штаб-квартиру Октавий. Знал ли он, что другие ближневосточные правители, выступившие на стороне Антония, после капитуляции были частью прощены триумвиром-победителем, а частью казнены? По-видимому, знал, поскольку до него доходили самые нелепые слухи как о них, так и о его, Ирода, якобы измене Антонию, который, как это стало ему известно позже со слов самого Октавия, был в то время еще жив [258]. Тем не менее Ирод отправился на встречу с Октавием, чтобы тот не по слухам судил о его взаимоотношениях с Антонием, а по его собственному рассказу, в котором не будет ни слова лжи.

Октавий не сразу принял Ирода, поскольку проводил военный совет. Тогда Ирод, точно бы бросая вызов судьбе и желая поскорей приблизить час расплаты за свою предшествующую жизнь, облачился в лучшие свои царские одежды, водрузил на голову корону и сам отправился к Октавию, заявив, что имеет сообщить ему информацию чрезвычайной важности. Октавий прервал совет, отослал всех, кроме Агриппы и вольноотпущенника Юлия Марата, который записывал все, что произносилось в присутствии его патрона и что говорил сам патрон, и велел впустить Ирода.

Октавий был уже не тот, что десять лет назад, когда Ирод впервые познакомился с ним в доме Антония в Риме. И без того невысокий, он, казалось, стал еще ниже ростом, что особенно было заметно на фоне Агриппы, который напомнил Ироду Костобара – такого же огромного, с суровым, будто вырубленным из камня лицом, и могучего телосложения. Редкие рыжеватые волосы Октавия еще больше поредели, и чтобы скрыть наметившиеся залысины он зачесывал их на лоб и виски. Узкие губы были плотно сжаты, но когда он заговаривал или улыбался, что случалось редко, открывались его мелкие неровные зубы, что придавало ему сходство с хищной рыбой. Даже светлые глаза его, некогда искрящиеся, будто излучали свет, теперь потускнели, а левый и вовсе был прищурен, и глядели из-под низких сросшихся бровей настороженно и пытливо. При всем при том (Ирод и это отметил про себя), весь его облик выражал величавость, какая обнаруживается у людей удачливых, привыкших за годы властвования к подчинению со стороны окружающих и их готовности выполнить любой его приказ, будь это даже приказ взрезать себе вены. Благодаря этой величавости в лице Октавия и во всей его осанке появились то спокойствие и уверенность в своих возможностях, которые парализует волю людей даже очень сильных [259].

Узнал ли и Октавий Ирода, некогда затеявший с ним в присутствии эрудита Иосифа Дамасского игру на лучшее знание истории? Трудно сказать. Да это и не имело сейчас значения. Ирод, едва переступив порог огромной залы, где проходил военный совет, сразу сделал то, что заранее намеревался сделать: снял с головы корону и положил ее к ногам Октавия. Этим жестом он хотел показать триумвиру, что если и он, Октавий, вместе с Антонием настоял на том, чтобы сенат Рима назначил его царем Иудеи, то слагает с него это звание теперь не сенат и не Октавий, оказавшийся победителем в войне с Антонием, а он сам, Ирод.

Октавий безучастно посмотрел на корону, лежащую у его ног, так что ему и оставалось разве что только придавить ее сапогом, снова поднял глаза на Ирода и коротким жестом руки предложил ему говорить.

– Я пришел к тебе, Цезарь, – начал Ирод, – не с оправданиями и уж тем более не с поздравлениями с победой, одержанной тобой над Антонием. Я прибыл сюда с единственной целью: развеять ложные слухи о том, будто я перешел на твою сторону.

В лице Октавия не дрогнул ни один мускул, как не дрогнул он и в лице Агриппы; лишь Юлий Марат на короткое время оторвался от своих записей и удивленно посмотрел на Ирода, как если бы ожидал, что тот своей следующей фразой сообщит триумвиру не о том, что к нему пришел его друг, в чем пытались убедить Октавия все остальные восточные правители, поплатившись при этом за свою ложь головой, а враг, вознамерившийся объявить ему войну.

– Я всегда считал себя другом Антония, – продолжал Ирод, – и останусь таковым до самой своей смерти. Можешь не сомневаться, что если бы я не втравился в войну с арабами, которую спровоцировала Клеопатра и на чем настоял мой друг, с началом войны между тобой и Антонием я бы оказался на его, а не на твой стороне. Говорю тебе об этом со всей искренностью, потому что считаю: тот, кто открыто объявляет себя чьим бы то ни было другом, должен всеми силами души и тела быть на его стороне.

В глазах Октавия проявился интерес и появился прежний мальчишеский блеск. Переглянувшись с Агриппой, он снова обратился в слух, всем своим видом показывая, что слушает Ирода с большим вниманием.

От волнения у Ирода пересохло во рту. Он взял со стола серебряный кувшин с водой, налил себе в такую же серебряную чашу, отпил глоток и лишь после этого продолжил свой рассказ:

– Мне нечего стыдиться памяти о моем друге. И хотя я оказал ему меньше услуг, чем он того заслуживал, я не предал его и не перешел на сторону того, кто оказался более удачливым. Единственное, в чем я могу себя упрекнуть, так это в том, что был недостаточно последователен в разоблачении коварства Клеопатры. Лучшим выходом для Антония была бы казнь Клеопатры, что я и намеревался сделать, когда она прибыла в Иудею. Я бы так именно и поступил, если бы меня не удержали от этого, во-первых, мои товарищи, и, во-вторых, соображения того, что убийство этой женщины стало бы изменой Антонию, поскольку он слишком любил ее. В переписке с моим другом я пытался в меру моих сил убедить Антония в том, что Клеопатра оказывает на него самое дурное влияние. Если бы он избавился от нее, у него была бы возможность захватить верховную власть на Востоке, а с сильным противником ты не стал бы воевать. Скорее случилось бы обратное: устранение Клеопатры стало бы средством к вашему обоюдному примирению.

Ирод отпил еще глоток воды.

– Не хочу, чтобы ты, Цезарь, понял меня таким образом, будто я, превыше всего ставя дружбу к моему благодетелю, не помню благодеяний, оказанных мне другими людьми. Сенат Рима провозгласил меня царем Иудеи по вашему обоюдному настоянию. Если ты, гневаясь на Антония, поставишь мне в вину мое к нему расположение, то я не только не отрекусь от него, но и еще раз открыто подтвержу, что я был и до конца дней моих останусь верным своей дружбе и памяти о нем. Если же ты, оставя в стороне Антония, посмотришь, каков я на деле к своим благодетелям и каков я в дружбе, то у тебя сложится единственно верное представление обо мне и мотивах, какими я руководствуюсь в своей жизни. Могут измениться обстоятельства, которые зависят не от нас, а от воли Предвечного, во всесилие Которого я верую, но даже воля Предвечного не способна поколебать моих правил и принципов. – Ирод сделал паузу, в третий раз отпил из серебряной чаши и закончил словами: – Я сказал все, что имел сказать тебе, Цезарь. Если душа Антония видит теперь с небес, что я до конца сохранил верность нашей с ним дружбе несмотря на переменившиеся обстоятельства, то он не осудит меня, а то, как ты решишь поступить со мной, зависит уже от одного только тебя.