История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович

Важнейшее политическое произведение Герцена – это восемь

статей (из них три в диалогической форме), составляющие книгу

С того берега. Только они дают полное представление о мас штабах

его ума, о его беспристрастности и о глубине его понимания истории.

Книга была вызвана к жизни поражением революции, которая, как

надеялся Герцен, станет зарей новой, революционной и

социалистической Европы. Хотя ее детали в большинстве своем

устарели, она и теперь остается одной из самых значительных книг,

когда-либо написанных на тему истории, и, вероятно, особенно

важна и уместна в наши дни, хотя зачастую для нас невозможно

согласиться с герценовским прочтением исторических фактов. Из

всех политических сочинений Герцена она одна была написана не с

целью пропаганды, и острие ее иронии направлено не против старой

Европы, а против идеалистического оптимизма революционеров,

которые ожидали слишком многого и слишком быстро, и либо

слишком рано разочаровались, либо слишком крепко держались за

свои ошибки и суеверия. Целью Герцена было разрушить религию

революции и социализма, с ее риторикой и официально

предписанным оптимизмом, заменив ее здравой и ясной волей к

революции. Именно здесь его понимание жизни находит полное

выражение – он активно и с надеждой приемлет «поток истории»,

рассматривая его как творческий процесс, а не как предуказанную

необходимость. Это ключевое понятие книги.

Другие политические сочинения Герцена отличаются от книги

С того берега тем, что их основная цель – пропаганда; не

бескорыстные поиски истины, а желание повлиять на действия и

взгляды окружающих. Однако именно в них особенно ярко

проявилось герценовское красноречие. Это красноречие

романтического, французского типа – без жестких рамок,

просторное, разнообразное, щедро пользующееся повторами и чисто

эмоциональными эффектами, никогда не упускающее случая нанести

боковой удар, в скобках или в придаточном предложении сделать

эффектное примечание. Лучший пример такого красноречия – письмо

к Мишле по поводу статьи Русский народ и социализм, красноречивое

утверждение различия между народом и государством, защита народа

от обвинения в преступлениях государства, в частности, в отношении

Польши. Этот памфлет остался одним из краеугольных камней

русского революционного социализма.

Красноречие Герцена легко поддается переводу, ибо

основывается не на словах и звуках, а на развитии идей и образов. О

его русском языке существует много суждений. Он откровенно

неправильный – Герцен один из последних великих русских

писателей, выросших на французском языке, и ничуть не боится

честного и неприкрытого галлицизма. Это язык человека, который

одинаково свободно говорит на многих языках. Но это именно его,

герценовский язык, и он обладает совершенно стихийной жизненной

силой. В нем очарование свободы и непосредственности, это текучая

и богатая речь страстного, блестящего собеседника. Хотя он и не

может считаться мастером слова, но если «стиль – это человек», то

Герцен, несомненно, мастер стиля.

Стиль, которым написана его автобиография Былое и думы, тот

же, но еще более раскованный, еще более непосредственный, еще

более разговорный и сравнительно свободный от риторики. Для

большинства читателей эта автобиография остается его главной

книгой. Ее привлекательность главным образом в ее свободе и

очевидной искренности. Не то, чтобы в ней вовсе не было позы, –

Герцен слишком француз и слишком романтик, чтобы обойтись без

позы. В сущности, он один из немногих русских, которые явной позы

не боятся. Отсутствие застенчивости и предельная искренность,

поверхностность, как бы сама собой разумеющаяся театральность

Былого и дум – их главное очарование для непредубежденного

читателя. Но кроме тона и голоса, в воспоминаниях Герцена мало его

«я» и еще меньше самоанализа. Его психология сравнительно

традиционна, и все выгладит особенно просто и правдиво, потому

что он говорит о себе в общепринятых общечеловеческих словах.

С этой точки зрения лучшая часть книги – чудесный (недавно

опубликованный) рассказ о романе его жены с Гервегом. Впечатление

абсолютной искренности достигается здесь именно тем, что Герцен

открыто и прямо говорит о человеческих отношениях словами

современного ему романа; и пересказ истинных чувств двух

реальных людей с помощью тогдашних общепринятых

психологических клише производит впечатление всечеловечности,

под которое подпадает каждый читатель.

Но большая часть книги посвящена не себе, и самые

запоминающиеся ее страницы – это те, где автор рассказывает об

окружающем мире. Герцен – великий портретист-импрессионист, и

его впечатления ( impressions) об отце и других родных, о московских

идеалистах и вождях европейской революции незабываемо-живые.

Легкость его прикосновения, скользящего, без всякого нажима,

сообщает этим портретам на диво убедительную подвижность. Не

менее замечательны те пассажи книги, где он подводит под свой

рассказ широкую историческую базу; в первых частях,

повествующих о его жизни до ссылки, содержится самый широкий,

самый правдивый и самый проницательный обзор русской

социальной и культурной истории первой половины девятнадцатого

столетия. Это великая историческая классика.

4. ВОЖДИ РАДИКАЛОВ

Влияние Герцена как генератора идей и фермента мысли, да и

как чисто политического журналиста было очень велико, но он был

слишком орбитальной и сложной личностью для того, чтобы быть

чьим-нибудь представителем или рупором какого-либо движения; ни

одна группа русских радикалов не видела в нем учителя и не

признавала его своим вождем. Место вождя радикальной

интеллигенции, пустовавшее после смерти Белинского, с 1856 г.

занимали последовательно настоящие ее представители –

Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Лавров и Михайловский.

Первые два имели между собой много общего. Оба были

сыновьями сравнительно благоденствующих и очень почитаемых

священников. Отбросив все традиционные для отчего дома идеи, они

вместе с тем сохранили многое от атмосферы, в которой выросли:

они были пуританами, аскетами и фанатиками. Как и подобает

пуританам, они соединяли чистоту с ненавистью, и при том что

радикальная церковь считала их святыми, все «еретики»,

сталкивавшиеся с ними и не разделявшие их идей, возмущались их

ядовитостью и злобой. Герцен называл их «желчевики», a Тургенев

как-то сказал Чернышевскому: «Вы змея, но Добролюбов очковая

змея». Они были плебеи, не затронутые художественной и

эстетической культурой образованного дворянства, и попросту

презирали неутилитарные культурные ценности. Русская литература,

им предшествовавшая, сводилась для них к Белинскому и Гоголю,

понятому как чисто социальный сатирик. Литературу своего времени

они рассматривали как набор текстов для утилитарных проповедей

или как карту современной жизни, единственная заслуга которой

заключается в удобстве и точности. Все традиционное и

романтическое они отбрасывали. Было только два бога, в которых

они верили: западная наука как принцип прогресса и русский

крестьянин как вместилище социалистических идеалов. Новая

плебейская интеллигенция, поднявшаяся из народа и пропитанная

научным рационализмом, призвана была построить новую Россию на

месте растленной страны рабов.

Старший из двух, Николай Гаврилович Чернышевский, родился в

1828 г. в Саратове. В 1858 г. он опубликовал докторскую