Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917 - Максим Горький

— Прощай…

Это было так грустно и хорошо сказано, что на глазах Макара выступили слёзы и он тихонько засмеялся.

В тёплой тишине он шагал вверх по широкой лестнице, — идти было больно, и казалось, что он идёт вниз. Его поддерживал под руку человек в белом, с рыжими усами и большим красным лицом, оно кружилось, точно колесо, усы лезли к ушам, нос двигался — Макар сразу понял, что это неприятный человек.

— Позовите ординатора Плюшкова…

— Смешная фамилия, — сказал Макар, с этим рыжим необходимо было говорить о чём-нибудь.

— Не твоё дело, — ответил рыжий, вводя его в маленькую комнату, где сверкало много стекла, усадил на стул и, стаскивая пиджак, потянув большим носом, спросил:

— Пьяный?

— Что?

— Стрелялся — пьяный?

— Трезвый.

— Значит — дурак.

Он сказал это до такой степени просто и уверенно, что Макар не только не обиделся, а засмеялся, но — смеяться нельзя было: хлынула горлом кровь и обрызгала белый халат рыжего.

— О, чёрт, — вскричал он, отскочив и встряхивая полу.

Ведя сам себя за бороду, в комнату вошёл человек с весёлым и приятным лицом.

— Нуте-с?

— Огнестрельная рана в область сердца.

— Самоубийство?

— Да.

— Ясно. На стол!

И, пока рыжий помогал Макару укладываться на длинном столе, весёлый человек, надевая халат, спрашивал:

— Это вы зачем же, юноша?

— Так.

— Однако?

Лежать на столе голому было и холодно и больно, но Макару не хотелось, чтобы эти люди знали его боль, он закрыл глаза, ослеплённые светом, падавшим сверху, и сказал:

— Жить стало трудно.

— Ерунда! Это выдумано лентяями и бездельниками.

Макар стал спускать ноги со стола, рыжий строго сказал:

— Куда это?

И схватил его за ноги железными нагретыми руками так, что Макар не успел сказать, что он не нуждается в их возне и что лучше уйдёт к татарину.

Ординатор наклонился над ним, разглядывая грудь.

— Ожог! И здоровый…

— Рубаха горела…

— Вижу. Экая глупость!

Макар посмотрел на его большое красное ухо, думая: «Укусить бы…»

Но ординатор воткнул в него зонд и, пригвоздив к столу, на минуту задавил все мысли.

— Здорово просажено! Сквозная, что ли? Нуте-с, перевернём его!

Перевернули, внушив Макару желание лягнуть их хорошенько, но он не мог поднять тяжёлые ноги. А ординатор весело бормотал:

— Во-от она, тут, под кожей… Сейчас, чуточку… готово!

Укол в спину заставил Макара вздрогнуть.

— Ничего!

И, сунув к носу ему измятый кусок свинца, спросил:

— Сохранить на память, а?

— Не надо.

Пуля упала во что-то металлическое.

— Такой здоровенный парень, и такую глупость содеять? Не стыдно, нуте-с?

— Не балагурьте, — проворчал Макар.

Он сам уже давно когда-то догадался, что сделал глупость, — это злило и угнетало его. Ему было нестерпимо стыдно перед рыжим и весёлым ординатором, было жалко татарина. Хотелось попросить, чтобы с ним не говорили или говорили как-то иначе, но слова разбегались, точно просыпанные бусины, собрать их в ряд не удавалось, да и тело как будто таяло в огне, разливаясь по столу. Являлись какие-то неуловимые мысли, но тотчас, как мыльные пузыри, улетали в пустоту, угасая там…

Эта сизая пустота, разрастаясь внутри Макара, истекала из него через глаза, и всё вокруг заполнялось ею как туманом, но у него открылось какое-то иное зрение: он видел, как в облачной безбрежной реке, которая текла медленно, большими, мягкими и душными валами над ним, под ним и вокруг него, — несутся, беспорядочно и бессвязно соединяясь, обломки и обрывки пережитого и знакомого, что давно уже было забыто, а теперь воскресало в жарком течении, то пугая, то удивляя, — Макар смотрел на всё жадно, старался что-то остановить, а оно ускользало, доводя его до бешенства, заставляя кричать.

Из длинного мешка неиссякаемо сыплются чёрные угли и шуршат:

— Ныне время делательное явися, при дверех суд…

Маленькая девушка в белом слушает этот сухой шорох и насмешливо улыбается, около ног её гуляют красные птицы, чопорно вытягивая лапы и кланяясь, а откуда-то издали доносится звонкий голос, заливисто выпевая:

О-осподи, прии-ими ты злую душеньку мою,Злую, окаянную, невольничью…

— У меня душа не злая, — спорил Макар, но на белом до блеска потолке является синевато-чёрная муха, величиною с голубя, её прозрачные крылья трепещут, точно марево, и радужно играет тысяча глаз, — их так много на этой чёрной, раздвоенной голове, что, наверное, тысяча, вся голова из одних глаз; муха гудит, пухнет и обращается в маленького, седого священника: в яркой праздничней ризе он стоит на амвоне и говорит, умилённо улыбаясь:

— Сей день, его же сотвори господь, воистину великий день! Но — чем велик он?..

Кто-то огромный тихонько встал сзади него, подмигнул хитро большим жёлтым глазом без зрачка и со скрипом задёрнул завесу царских врат, и — всё пропало, вспыхнув чёрным, жгучим огнём.

Но тотчас же тьму прорвала река, через неё, взволнованную холодным ветром, гневно ощетинившуюся острыми волнами, покрытую белою пеною и водной мелкой пылью, ослепляющей глаза, стремительно плывёт множество детей, они взмахивают тонкими руками, отталкивая друг друга и волны; как мячи, прыгают над водою их головы, блестят синие испуганные глаза, все лица искажены страхом и мертвенно серы, кругло открытые рты пронзительно кричат, все дети на одно лицо, и Макар во всех видит, чувствует себя, он в ужасе разрывает руками волны, а над ними со свистом реют красные птицы, — ленивые, огромные, они сливаются в пламя пожара, и неба не видно над ними…

Из лесной опушки, по-осеннему разноцветно окрашенной, на зелёный луг, покрытый скупым дёрном и последними цветами, тихо выходят, точно по воздуху плывут, три молодые монашенки, все в чёрном, белолицые, они идут плечо в плечо и тихонько поют, чуть открывая красные, точно раны, рты:

О Спасе величный,О сыне девичный, —Вонми гласу люда,Зовуща тебя, о Спасе!Величный-и!..

— Вас обманули, — говорит Макар монахиням, сидя с ними в овраге, в густой заросли кустов, — обманули вас на всю жизнь…

— Милый братик, — отвечает одна из них, очень синеглазая, с пятнами яркого румянца на щеках, — решил господь предать человека в плен скорби вечной…

Другая, наклонив над Макаром белое, злое лицо, с тонкими губами, прохладно дышит в глаза ему, приказывая:

— Ну, не кричи, открой рот…

И вылила в рот и на грудь ему целое озеро горько-солёной воды, а потом переломилась надвое, и обе половинки ушли в стену, в круглое медное пятно на ней. Это пятно — как луна, и если долго смотреть в него — жёлтый блеск втягивает глаза в бездонную глубину свою, и — видно: жаркий, ослепительно солнечный день над пустынным полем, серая дорога режет поле, и на ней сидит, закрывая небо, огромная женщина; лицо её так высоко, что его не видно, она, как гора, вся чёрная и так же изрыта морщинами, — приподняв руками груди свои, большие, как холмы, она подаёт их кому-то и говорит ласково:

— Чтобы род и плод увеличился, и во имя духа святаго, сына пресвятыя богородицы, и на посрамление дьяволово…

Хлынул дождь, и пьяный остробородый человек в енотовой шубе закричал:

— Кто меня знает? Никто меня не знает! А мои стихи лучше Надсона…

Под забором, в крапиве, дёргаясь и жалобно мяукая, умирает ушибленная кем-то кошка, половина красного кирпича лежит рядом с нею, а на ветке качается ворона, косо, неодобрительно смотрит в глаза Макара и говорит, скучно упрекая:

— А вы всё ещё не прочитали «Наши разногласия» [28] и Циттеля, и Циттеля… [29]

Потом она летит над озером, её тень маленьким облачком скользит по воде, а старенький Христос, уже седой, но всё такой же ласковый, как прежде, удит рыбу, сидя в челноке, улыбается и рассказывает:

— В жарких странах люди чёрные, а душа у всех одинаковая, и у меня — как у них, и у тебя — как у них…

Макар не верит ему:

— Ты — бог, какая у тебя душа? У бога нет души…

Христос смеётся, взмахивая удилищем.

— Ой, чудак! Ну — сказал…

И отирает рукою мокрые, в слезах, удивительно ясные, очень печальные глаза.

А Макар сердится:

— Ты почему людей не жалеешь?

— Я — жалею, они сами себя не жалеют… — и он машет маленькой, сухою ручкой в сторону далёкого синего озера.

На берегу, на сыром песке лежит бородатый утопленник в красной рубахе, лицо — огромное — распухло, глаза вытаращены, а губы надуты, над ним стоит урядник и говорит, поплёвывая:

— Марина Николаевна, — тьфу, — кланяется вам… — вот дух какой! Тьфу!..

И рыжебородый священник, обмахиваясь соломенной шляпой, соглашается: