Джон Леннон. 1980. Последние дни жизни - Кеннет Уомак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Первой записью, которую я услышал, была запись под названием Twist And Shout, – сказал он, и голос его ощутимо дрожал. – И не будь Джона Леннона, мы все сегодня вечером находились бы в каком-то совершенно другом месте. Это несуразный мир, и ты должен сживаться со множеством вещей, жить с которыми просто невозможно, и очень трудно выйти и играть. Но ничего другого ты сделать не можешь». С этими словами группа начала играть звучащую как гимн песню Born To Run (398).
По просьбе Йоко, в воскресенье 14 декабря, в два часа дня по времени Восточного побережья, началось 10-минутное молчание в память о Джоне. По всей планете радиостанции присоединились к поминальному безмолвию и транслировали в эфире тишину. Для миллионов скорбящих эти десять минут фактически и стали похоронами Леннона, чье тело кремировали спустя несколько часов после его смерти. У всех, кто хотел помянуть музыканта, были эти минуты, чтобы, по словам Йоко, «принять участие там, где вы находитесь». В его родном Ливерпуле собрались около тридцати тысяч безутешных поклонников, и более пятидесяти тысяч фанатов пришли в Центральный парк, чтобы помянуть того, кто с гордостью называл Нью-Йорк своим домом.
Примерно в это же время в Палм-бич свыше двухсот человек пришли к воротам Эль-Солано. Они собрались на всенощную – одну из тысяч траурных церемоний, проходивших по всему миру. Джон Хочелла, один из управляющих виллой, рассказывал, что посетители начали «взбираться по стенам». Водители бросали машины в нарушение правил парковки по всему Саут-Оушн бульвару и даже начали занимать окрестные улицы. В итоге появился полицейский с громкоговорителем и попытался сдержать нарастающий хаос. Хочелла вспоминал потом, что «Йоко распорядилась открыть ворота» и попросила смотрителя «разрешить детям быть на лужайке перед домом» (399).
В два часа дня скорбящие заполнили весь внутренний двор и разложили венки и цветы вдоль бортика бассейна с соленой водой. Хочелла взял на себя роль распорядителя церемонии и обратился к собравшимся с импровизированной поминальной речью. «Мне пришлось нелегко, – рассказывал он, – потому что я ничего не знал о религиозных воззрениях Джона, во что он верил. Я пытался сделать все как можно деликатнее». Он нашел слова утешения: «Сейчас мы едины в молитве и созерцании с другими людьми по всему свету, которые молятся за упокой души Джона Леннона. Джон верил в единение человечества. Он верил в мир и всеобщее братство. Свидетельством тому его музыка. И его музыка говорит нам, что духовно Джон Леннон всегда будет с нами» (400).
Для оставшихся битлов убийство Джона стало сокрушительной потерей, и все переживали ее по-своему – и, пожалуй, на «разных волнах», по мере того как непоправимость отсутствия Леннона чувствовалась в дальнейшей жизни каждого из них. Наутро после трагедии Пол Маккартни и продюсер Джордж Мартин рассуждали, что у них, возможно, получится хоть как-то притупить боль, если они не будут отменять совместную работу на AIR Studios. Но на самом деле Маккартни и Мартин едва справлялись. В студии, кроме них, был звукорежиссер The Beatles Джефф Эмерик. В тот ужасный день он просто сидел в аппаратной.
В результате, три старых друга просто встали рядом в мучительных попытках справиться с отчаянием. «Несколько мгновений мы втроем стояли, онемев, и думали о том, какое влияние на жизнь каждого из нас оказал Джон Уинстон Оно Леннон, старались сосредоточиться на позитивном, на легком, на абсурдном. Мы улыбались, когда вызывали в памяти приятные воспоминания, но за этим смехом вставали слезы. И никто из нас как-то не мог найти правильные слова. Наверное, и не было никаких правильных слов», – писал впоследствии Джефф (401).
Для Пола это стало пугающе истинным после того, как он ушел со студии в тот вечер. На него налетели репортеры, а он едва мог выдавить хоть какой-то ответ, когда его спрашивали о Джоне, с которым так внезапно и страшно разлучили весь мир. «Это фигово, правда же?» – произнес Пол. За этот ответ Маккартни потом распяла вся британская пресса, но Мартин внутренне понял вызванную шоком отрешенность – то, что испытывал в тот момент Пол.
Во время интервью журналисту Би-би-си Гэвину Хьюетту продюсер рассказал о закипавшей в нем ярости. «Я страшно переживаю за Йоко и Шона, за всех людей, которые так его любили. Но в то же время я испытываю страшную злость от того, что произошло нечто настолько бессмысленное. Что один из великих людей, живших в этом веке, был просто уничтожен чьим-то безумием. Я очень зол из-за этого» (402).
Ринго улетел из Нью-Йорка всего за десять дней до трагедии. «Мы арендовали самолет, как только смогли, и полетели в Нью-Йорк. Не потому, что можно было что-то сделать, но просто потому, что ты должен поехать и сказать “привет”, – говорил он. – Я сказал Йоко: “Понимаешь, я знаю, что ты сейчас чувствуешь”. И эта женщина со всей прямотой и честностью ответила: “Нет, ты не знаешь”. Потому что, как бы я ни был близок с ним, это даже не наполовину так близко, как была с ним она. И это меня размазало, как ничто другое». В этот момент Ринго – что понятно – не мог решиться пойти в студию и работать над Nobody Told Me и Life Begins At 40. В итоге он так никогда и не записал эти песни (403).
Для Джорджа Харрисона безвременный уход Джона означал, что теперь двое бывших битлов не уладят возникшую размолвку. В опубликованном заявлении Харрисон сказал: «После всего, через что мы вместе прошли, я любил и до сих пор очень люблю и уважаю его. Я шокирован и потрясен. Украсть человеческую жизнь – в жизни не бывает кражи хуже. Использование оружия доводит до последней черты бесконечные попытки влезть в пространство другого человека. Возмутительно, что люди, которые не привели в порядок собственную жизнь, могут отнять чужую» (404).
В месяцы, предшествующие гибели старого друга, Джордж написал песню под названием All Those Years Ago. Она предназначалась для Ринго и его альбома Can‘t Fight Lightning, который позже переименовали в Stop And Smell The Roses. Когда Ринго попробовал записать эту песню в ноябре 1980-го в домашней студии Джорджа во Фрайар-парк, он обнаружил, что ему тяжело петь из-за высокого регистра, в котором нужно было исполнять. Потом, когда Джордж пытался выразить свою невообразимую печаль,
