Сто страшных историй - Генри Лайон Олди

— Здравствуй, Ран. Я вернулся.

Сказал я это или только подумал?

Как они оказались по обе стороны от меня? Ран слева, Широно справа. Что они делают? Ведут меня под руки? Куда?!

— Не надо. Я сам.

Так они и послушались!

Ладно, я уже дома. Никто не видит, все свои. Дома можно.

Впервые жена и слуга делали что-то сообща. Что это? Бочка? Вода? Горячая! Вон сколько пару! Помыться с дороги — это хорошо. Правильно. Главное, не заснуть. Ещё утону…

Утонуть мне не дали. Заснуть в бочке — тоже.

Ворочали, поливали кипятком. Клянусь, кипятком! Терли губкой. Тело горело и покалывало, словно в него воткнули тысячу иголок. Мягких, молодых, сосновых. Приятно, да. Саднил бок под мышкой. И спина, где погуляли зубы хитобан. Неприятно, да.

Вымоюсь — и спать. Остаток дня, всю ночь напролет. Завтра — сколько позволят. Надеюсь, что ни свет ни заря не примчится посыльный из управы: «Рэйден-сан? Немедленно явитесь…»

Я заскрипел зубами: с затылка отлепили целебную нашлёпку. Ран старалась быть аккуратной. Я старался не заорать. У меня получилось, у Ран — отчасти. Когда рану промывали, было уже не больно.

Ну, почти.

Из бочки я выбрался сам. Вода остыла, пар рассеялся. Вокруг толпились все: Ран, матушка, Каори, О-Сузу, Широно. Все, кроме отца. Думаете, я сконфузился? Подумаешь, невидаль: голый самурай! Уверен, сенсей Ясухиро сказал бы: «Самурай без одежды — это всё тот же одетый самурай, только без одежды».

— Отец на службе? — спросил я.

— На службе, — подтвердила матушка.

Ран поспешила завернуть меня в огромное полотенце. В него меня можно было завернуть вместе с лошадью. Жаль, лошадь осталась в конюшне.

Спать. Умираю спать.

Ужин? Нет, спасибо. Не голодный? Не знаю.

Чай?

Чаю выпью. Если не засну раньше.

До постели меня довела жена: одна, без Широно. Я дошёл и рухнул. Думал, сразу провалюсь в сон. Не проснусь, даже если Ран примется палить над ухом из ружья.

Куда там!

Сначала лежал пластом. На животе. Мышцы ныли. Ничего не болело. Или это я уже ничего не чувствовал? Чесалось ухо. Затекла поясница. Я перевернулся на правый бок. Затекло плечо.

— Не спишь? — тихо спросила Ран.

— Не сплю.

— Вы его поймали?

— Да.

Я сел. Сердце колотилось так, словно я не сидел, а бежал. Ран приподнялась на локте. В полумраке она превратилась в смутный силуэт. Блестели глаза: у кошки они блестят иначе. Что пряталось в этом неярком блеске? Ожидание?

— Мы его привезли. В клетке.

— И что теперь?

— Теперь он будет над нами смеяться.

— Вы его поймали?

— Да.

— А смеяться будет он?

— Да.

— Над тобой?

Она не сказала: над вами. Ей не было дела до других.

— Да.

— Никто не должен смеяться над моим мужем.

Всякому, кто услышал бы Ран, стало бы не до смеха.

Наверное, я совсем отупел от усталости. Я рассказал ей всё. Глаза Ран больше не блестели, я с трудом различал силуэт жены. Пока я говорил, она ни разу не шелохнулась.

Нельзя болтать о делах службы. Я достоин сурового наказания. Пусть. Главное, я уверился, что засну. Прямо сейчас.

— Никто не должен смеяться над моим мужем, — повторил женский голос в кромешной темноте. — Никто!

Нет, не засну, обречённо понял я.

Женский голос добавил ещё кое-что. Я слушал, не перебивая, не шевелясь. Точно так же, как Ран перед этим слушала меня. Я слушал, и змея в моём мозгу вила кольцо за кольцом, шипя от удовлетворения.

2

Восстановление справедливости

Господин Сэки милостиво кивнул.

Я верно истолковал его знак. Взяв с лакового подноса заварочный чайник — нарочито грубая поверхность напоминала древесную кору, — я принялся разливать чай. Инспектору Куросаве, господину Сэки и последнему — себе. Я высоко держал чайник, слушая журчание струйки и позволяя всем присутствующим вдыхать ароматный пар.

У сенсея Ясухиро выходило лучше. Но и я, кажется, не ударил лицом в грязь. Во всяком случае, начальство снизошло похвалить:

— Вы делаете успехи, Рэйден-сан.

Надеюсь, похвала относилась не только к искусству чайной церемонии.

— О, Сэки-сан! Это всецело заслуга моих мудрых наставников!

Слово «наставники» прозвучало во множественном числе, что превратило прямую грубую лесть в общую почтительную благодарность. Не подкопаешься.

Инспектор оценил. Вернее, позволил мне увидеть, что оценил.

— Боюсь, все мы плохо спали этой ночью, — господин Сэки взял чашку. — Поэтому я велел нашему секретарю заварить гёкуро по особому рецепту. Уверен, чай придаст нам сил и бодрости духа.

Нечасто доводилось мне пить гёкуро — «жемчужную росу»: уж больно дорогое удовольствие! Сказать по правде, я пробовал его дважды в жизни. А заваренный секретарём Окадой — вообще никогда. Когда я допил чашку, сонливость как рукой сняло.

— Ваш чай божественен, — уведомил инспектор. — Передайте секретарю моё восхищение. Так говорите, чаячий помёт?

— Совершенно верно.

Удивительный поворот беседы не смутил Сэки Осаму. В конце концов, он же и начал разговор на эту тему незадолго до того, как принесли чай. Внятная речь всё ещё давалась ему дорогой ценой. Изуродованная щека болела, хотя вчера господина Сэки пользовал лекарь, и не какой-нибудь шарлатан из городских анекдотов, а настоящий знаток мазей и прижиганий.

Ни жестом, ни стоном старший дознаватель не выказывал своей боли. Только хмурился чаще обычного, да слова выговаривал с подчёркнутой тщательностью.

— Чаячий помёт, Хигаси-сан, чрезвычайно едок и вонюч. Если попадёт в ноздри, лишит обоняния. Надолго, возможно, навсегда.

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

Инспектор сделал глоток «жемчужной росы». Судя по лицу Куросавы, разговоры о едком и вонючем помёте лишь усиливали наслаждение от чая.

— А что насчёт зрения?

— Здесь, — господин Сэки пожал плечами, — следует использовать более традиционные способы…

В беседу старших я не вмешивался. Учился благоразумию.

— Огонь? Иглы?

— Зависит от того, что будет у них под рукой.

Инспектор кивнул с пониманием.

— Хорошо, согласен: хитобан можно лишить зрения, а также возможности находить дополнительное пропитание по запаху. Думаете, это решит проблему?

— Уверен. Есть, конечно, ничтожная вероятность…

— Я весь внимание, Сэки-сан.

— Допускаю, что лишённый зрения и обоняния хитобан отважится преодолеть водную преграду. Допускаю, что он может это сделать до того, как полностью лишится некоторых полезных чувств. Что, если он долетит до заставы? Рыбацкого посёлка?

— Тиба может отважиться на подобное.

— Скорее всего, он ничего этим не добьётся. Без зрения и обоняния голова не сможет, вернувшись, найти своё тело. Это будет полёт в один конец.

— Голова отделяется от тела ночью. Ловкач вряд ли сумеет отыскать кого-то на берегу, напасть на него и спровоцировать собственное убийство, а значит, перерождение. Днём он мог бы ориентироваться по звукам, но не ночью, когда