Переходы - Алекс Ландрагин

На протяжении нескольких лет мы с Артополусом оставались неразлучны. Обедали, как правило, в полдень, в основном — в «Мезон Доре», а случалось, что в «Кафе Англэ» или в «Кафе де ла Пэ», там же и ужинали. Каждый день обменивались несколькими письмами, по почте или pneumatique, а как только появилась возможность, поставили у себя в домах телефоны. Мы регулярно посещали салоны Мадлен Лемэр на улице Монсо и Лоры Эйман на авеню Оша. Мы делили ложу в Опера и покровительствовали одним и тем же русским балеринам. Артопулос любил скаковых лошадей, и мы часто появлялись вдвоем на ипподроме. С помощью своих связей он облегчил мне вступление в Жокейский клуб, несмотря на мое неавантажное происхождение. По воскресеньям мы ездили кататься на его «Ришар-Бразье» или совершали верховые прогулки по тенистым дорожкам Булонского леса, салютуя каретам гранд-дам парижского полусвета. Летом отправлялись отдыхать в Кабур.

Артопулос был воплощением современного джентльмена. Сигары его обвязывали персонализированными колечками золотой бумаги. Рубашки он носил от Уорта или Редферна, стирать и гладить их отправлял в Лондон. Если устраивал званый ужин, то строго следил за тем, чтобы на каждых троих гостей имелось по одному лакею. Дом его круглый год был полон букетов, предпочтительно хризантем, которые еженедельно заказывали у Лашома или Леметра. Кофе он пил исключительно от Корселе, подавали его в серебряном кофейничке с инициалами «АА», а к нему — очень горячее молоко в фарфоровом кувшинчике. К чаю он предлагал птифуры от Ребатте и бриоши от Бурбоннё. Никогда ничего не требуя взамен, Артопулос постоянно мне показывал, что я желанный и званый гость в его мире, мире soirees и маскарадов, охот и прогулок под парусом, кабаре и казино. Щедрость его в мой адрес была безгранична. Единственное его сожаление — и в этом смысле он частенько ласково меня журил — состояло в том, что я отказываюсь смотреть ему в глаза.

Весь этот период Бодлеровское общество процветало, по большей части благодаря харизме и связям Артопулоса. В момент наивысшего расцвета, около тысяча девятьсот десятого года, в членах Общества состояли такие светила, как графиня де Шевинье, Робер де Монтескью, Люсьен Доде, граф Анри Греффюль, Антуан Бибеско и Анна де Ноай. В нашей гостевой книге мелькали имена герцога Орлеанского, вдовствующей императрицы, короля Греции, сербского претендента на трон Ка-рагеоргиевича, принца Карла Эгона фон Фюрстенберга и банкира Бишофсхайма. Однажды нас даже посетил принц Уэльский в качестве гостя Одиль де Ришелье.

Что он во мне нашел? Что я для него значил? Чего он от меня хотел? Он не говорил, а я не спрашивал. Ни разу мы не коснулись вопросов моего и его происхождения. Они просто висели между нами, точно странные скрепы, непроговоренные, но неизменные. Будь я даже уверен в том, что он именно тот, кем я его считаю, вряд ли бы сумел сообразить, что с этим делать. Плана как такового у меня никогда не имелось, при этом буйная вспыльчивость, на которую, как я знал, он был способен, никогда не затмевала сияния нашей дружбы. Похоже, цели своей я мог добиться, попросту находясь с ним рядом. За все годы нашей дружбы не произошло ни единого убийства, никаких выколотых глаз. Или мне нужно было дождаться, чтобы он кого-то убил, дабы перейти к действию? Но даже если так, что я могу предпринять? Мне, понятное дело, придется в свою очередь убить его. Я чувствовал, что решительно на это не способен. Чем воспользоваться? Пистолетом? Ножом? Ядом? Все это было непредставимо, а поскольку нам было так несказанно хорошо в обществе друг друга, я решил пока пустить все на самотек.

Довольно скоро в голове моей закрепилась мысль: нет у меня ни малейшего желания проводить всю жизнь в качестве прославленного шарлатана, питающегося доверчивостью малограмотных и убитых горем, вне зависимости от их состоятельности и благородства их происхождения. Я хочу для себя более почтенной доли. Значит, нужно сделаться алиенистом. Я начал изучать психологию, сперва в качестве вольнослушателя, ибо официального образования у меня не было. Сидя в аудитории в Сорбонне, я делал подробные заметки, а потом читал все, что мог отыскать в библиотеках. Занимался с репетиторами, бесплатно работал ассистентом в лаборатории. Артопулос подергал за нужные ниточки, и довольно скоро меня зачислили в студенты.

Через год после поступления меня взяли на подготовительный курс, я начал изучать медицину. В тысяча девятьсот восьмом я получил диплом врача и поступил в аспирантуру по психологии. Я с самого начала постановил, что буду пользоваться нетрадиционными методами: лечить с помощью гипноза. Идея эта была не нова. Ее уже рассмотрело и в итоге отвергло предыдущее поколение алиенистов. Но у меня было перед ними важное преимущество.

Получив диплом, я продолжил учебу под руководством Альфреда Бине в Лаборатории физиологической психологии. Изучал ретроградную амнезию под началом Теодюля-Армана Рибо, ассистировал Теодору Флурнуа при изучении криптомнезии, посещал в Коллеж де Франс лекции Пьера Жане, посвященные памяти, травме, невротической диссоциации и подсознанию.

Я открыл частную практику по лечению меланхолии и неврозов при помощи гипноза. Мне очень помогли связи Артопулоса в высоких кругах, многие мои постоянные пациенты были членами Бодлеровского общества. Метод мой был уникален и неоднозначен: я сперва гипнотизировал и только потом анализировал. Моя неуклонно крепнущая репутация начала привлекать внимание представителей молодого поколения. Некоторые из них искали моего расположения, наслушавшись рассказов о поразительных достижениях моих пациентов.

В это примерно время профессия алиениста подвергалась серьезным изменениям. В определенных кругах высшего общества стало модно лечиться у врачей совершенно нового толка. В марте тысяча девятьсот десятого года я присутствовал на Втором международном психоаналитическом конгрессе в Нюрнберге и по возвращении в Париж перестал называть себя алиенистом, сменив титул на психоаналитика. Метод мой, однако, не остался прежним: я продолжал пользоваться окулярным гипнозом — «Посмотрите мне в глаза» и все тому подобное — для совершения перехода в тело пациента, тщательно следя за тем, чтобы переход был слепым и пациент ничего не запомнил. На больных, судя по всему, переход влиял благотворно — нечто восстанавливающе-целительное было уже в том, чтобы, пусть и на краткий миг, перестать быть пленником собственного гиперактивного воображения. Посещая их тела и разум, я разглядывал воспоминания, сны, иллюзии и заблуждения, тайны, притворство и ложь. В результате по ходу анализа, проводимого после перехода, я без труда вычислял всякий самообман, попытку уклониться или запутать дело. Своих пациентов я в итоге знал лучше, чем