Арифметика любви - Зинаида Гиппиус

С некоторых пор Лизочку стала все больше занимать одна «непонятность»; давно уж присматривалась, да все объяснений не находилось. Это касалось двух ее двоюродных сестер Кати и Нати, которых она раньше переезда в Москву не видала. Хотя Лиза была девочка, а Катя и Натя взрослые барышни, оне, познакомившись, сразу сдружились. Лизина мама их тоже полюбила, а оне ее. (Впрочем, Лизину маму решительно все-все любили, такая уж она была.)

Катя и Натя — самые родные двоюродные сестры: дочери папиной сестры, тети Лизетты. Она давно умерла. Отец их тоже. Лизочка знала: это отцов брат — их дядя — воспитал «сироток». «С ним оне и посейчас живут», в сером деревянном доме с мезонином, «собственном». Дом тут же, на Остоженке: как пройти Воскресенье — на левой руке.

Все это просто, а вот, начинаются загадки.

Лизе нравились и хорошенькие кузины, и старый их дом, с калиткой во двор, весь заваленный сугробами, с неуютными, холодными комнатами. Но барышни редко звали ее к себе; а маму Лизину и совсем никогда. Сами являлись к ним больше «вечерами»: и как-то так выходило, что именно в те вечера, когда и «дядя» из дому уезжал.

Этот дядя был, для Лизочки, как бы частью загадки. Видела его всего раза два, мельком: оба раза ушел из столовой, чуть она явилась. Ничего в нем страшного не было: просто господин с седоватой густой бородой и такими же бровями. Но Лизочка его боялась. Он из-под бровей так ненавистнически на нее взглядывал, что спине становилось холодно.

«Что я ему сделала? — терзалась Лизочка. — Или это мне все кажется?».

А насчет Grand'mama еще необъяснимее: Катя и Натя такие же родственные ей внучки, как Лиза; живут еще ближе (и всегда жили); а являются к ней только два-три раза в год, в большие праздники, с поздравлением. Церемонный визит делают. Grand'mama говорит о них Редко; они о ней — никогда. Не любят ее? За что? И она их не любит? Почему? Почему Лизочку любит, а их нет?

Можно бы спросить маму… да, нет, нельзя: как спросить, о чем? Вдруг ничего нет, только кажется? Или вдруг это вообще необъяснимо?

Насчет тети Лизетты было известно (но Лизочка только теперь про это вспомнила), что она вышла замуж против воли родителей. Даже как будто убежала, «тайком» вышла. Они не хотели. Почему?

— Мама, а он был плохой человек?

— Кто? — удивилась мама.

— Жених тети Лизетты? За которого она «против воли»?

— С чего ты взяла? Я его не знала, но слышала, что, напротив, был прекрасный человек.

В тот вечер, после обеда, Лизочка учила уроки; дверь в соседнюю гостиную была, как всегда, раскрыта. Мама разговаривала со своим братом, приехавшим из Тулы дня на два, по делам.

Лизочка в разговор не вслушивалась. Но вдруг заговорили, как будто, о Grand'mama, о Кате и Нате с их дядей.

— До сих пор продолжается. Монтекки и Капулетти. Мама ответила:

— Да, так жаль. И досадно. Девочки премилые. А все это «фон» наделал; пора бы забыть; нет, продолжает действовать…

Мама засмеялась, еще что-то прибавила, но Лизочка не слушала дальше. Какой фон? Чего? Нет, необходимо спросить, наконец.

На ночь, прощаясь с мамой (не выучив географии из-за размышлений), спросила, как бы небрежно:

— А что, ты говорила, фон наделал? Какой фон? Да, да, вспомни: еще про тетю Лизетту вы говорили, про Монтекки…

— И глупенькая же ты девочка, Лизок, — улыбнулась мама. — Твоя фамилия с «фона» начинается. И моя, и Grand'mama. И Лизетт была «фон». А жених ее, да еще попович, звался Добросердов. Родители и не хотели. Унижение, мол, для всей фамилии такой брак…

— Унижение, что без «фон»? — мрачно сказала Лизочка. — А как же ты и папа? Разве ты была фон?

Мама терпеливо объяснила, что это другое: что она сама превратилась в «фон», а Лизетта свой фон потеряла. И ее дети, Катя и Натя, просто Добросердовы.

Лизочка вспыхнула от удовольствия: все понятно. Хотя ужасно.

Grand'mama любит ее, потому что она «фон», а те поповны, то есть внучки попа, она их не может любить. Их дядя страшный: это он всех с фонами ненавидит, забыть не может, что его семья считается «унизительной». Ну, да все понятно, однако…

— Никто же не виноват, как он, с какой фамилией, родится, — задумчиво протянула Лизочка.

— Дед твой иначе смотрел. Родом своим, происхождением слишком гордился, Лизеттиного мужа так до смерти на глаза не пустил. Grand'mama, та уж за ним, всю семью Добросердовых возненавидела… Нет, Лизок, не будем старых людей судить: ихнее время было такое. Теперь уж многое из прежнего проходит, и совсем пройдет, и не оглянешься.

Лизочка соскочила с ручки маминого кресла, затанцевала по комнате, припевая:

— Все проходит, все пройдет, все пройдет… мама, а помнишь, у Андерсена: «Что позолочено, сотрется, свиная кожа остается». Только я не знаю, к чему это сейчас подходит?..

НЕРОЖДЕННАЯ ДЕВОЧКА НА ЕЛКЕ

Христос проходил по верхней аллее Рая и остановился на полянке с розовой травой, где обычно играли Нерожденные дети. Среди них попадались и другие, уже побывавшие на земле и почему-нибудь быстро вернувшиеся. Они мало что помнили; вся разница с Нерожденными у них была та, что они уж наверно никогда не родятся. Это нисколько не мешало им всем играть вместе.

Увидев Христа, дети окружили Его. Без всякого дела, просто так, для удовольствия: были к Нему привязаны.

Но одна Девочка, из Нерожденных, осталась в сторонке. Христос поглядел на нее, и девочка тотчас подошла (в Раю все делается тотчас, и говорится тотчас: ведь скрыть ничего нельзя).

— Я хочу родиться, — сказала Девочка. — Сейчас же.

— Что значит «сейчас же»? — спросил Христос. Девочка не знала, а потому только повторила:

— Хочу родиться.

Слово «хочу», или «не хочу», очень редко слышится в раю. (Но бывает, конечно.) А редко не потому, что там никто не «хочет» чего-нибудь, или не «не хочет». Но по той простой причине, что всякое «хотенье» обычно сливается там с исполненьем, и обратно: исполне-нье с хотеньем. На этот раз случилось иначе. Девочка захотела родиться не тогда, когда ей надо было этого захотеть.

— Почему? — спросил Христос.

— Хочу видеть елку. Вот этот мальчик, — указала на одного Вернувшегося, — рассказывал, пока не забыл, что там, внизу, елка, свечки… И так, так весело было ему на елке.

Девочка торопливо объясняла, и это опять было Раю несвойственно: там не говорят много, ведь и так все тотчас понимается.

— А ты хотел бы еще елку? — спросил Христос у вернувшегося Мальчика и поглядел ему в глаза, чтобы он немножко вспомнил: елка, свечки…

Мальчик засмеялся.

— Зачем? Звездочки… Но Девочка была упряма:

— Не хочу звездочек. Хочу свечек, хочу родиться. Христу стало ее жалко.

— Хорошо, — сказал Он. — Родиться — ты родишься, когда в самом деле захочешь. А елку увидишь… сейчас же, — прибавил Он, улыбнувшись. — Мы с тобой вместе вниз спустимся. Я тебе разные елки покажу.

Так как и это в Раю было не совсем обычно, Девочка не поняла, не знала, радоваться ли, сомневалась: тот мальчик видел елку, потому что родился; она не родится, а елку увидит?..

— Не думай так, — строго сказал Христос и взял ее за руку. — Пойдем.

И они отправились.

Сначала Девочка почувствовала что-то новое, неприятное: холод, но она этого не знала. Только руке было хорошо, за которую ее держал Христос; не обыкновенный, райский, а мальчик, такой же маленький, как она сама.

Потом стало теплее: Девочка увидела, что они — в закрытом коробке, где была сероватая полутьма и стоял рев. Привыкнув немножко, Девочка различила в полутьме детей, разных форматов: они двигались и кричали дикими, острыми голосами. Крепко обвязаны темным, но прыгают и топочут, крутясь вокруг чего-то. Девочка пыталась рассмотреть, что это, и наконец увидела, посреди коробка, мертвое (зарезанное) дерево с еще зелеными, но умирающими лапками-ветками. Меж лапок тускнели кое-где огоньки; к самим лапкам привешены были тяжести разные, длинные и короткие, посветлее и почернее.

Девочка заметила, что и она крутится с детьми вокруг дерева. За правую ручку ее тащил огромный, явно рожденный, мальчик: и руке было нехорошо (Девочка не знала, что это называется «больно»): но левой рукой она держалась за Христа: если б Он ей кое-чего попутно не объяснял, она бы ровно ничего не понимала.

Огоньки на дереве стали между тем гаснуть. Зажглись другие, сбоку, большие, желтые и тоже тусклые. Дерево зашаталось; у кричащих

детей были теперь в руках разные гадкие вещи, темные и плотные: то широкие, с колесами, то еще шире, с колесиками: или узкие палки с дырой на конце. «Это не живые штуки, мертвые, — объяснял неслышно Христос. — Их люди себе устраивают, чтобы двигаться, а палки, чтобы убивать. Здесь они маленькие, игрушки, а настоящие — большие. Называются машинами». Но Девочка не понимала машин, ни больших, ни маленьких, ни как в машины играть, ни зачем из палок убивают. Спросить, однако, не успела: толстый мальчик около нее поссорился, из-за какой-то машины с другим, поменьше: отнял машину и стал ею же маленького колотить по голове. Оба, при этом, оглушительно вопили. Так было, пока не показались из полутьмы длинные люди и, тоже крича, мальчиков не развели.