Собрание сочинений. Том 3.Свидание с Нефертити. Роман. Очерки. Военные рассказы - Тендряков Владимир Федорович

— Моя фамилия — Матёрин. Я художник.

— Так, так… — Николай Филиппович вышел из-за сверкающего новым лаком стола. — Очень приятно…

Здесь все кругом было новое, гладкое, стремящееся отразить в себе твою будничную физиономию. На широкой мраморной лестнице, по которой только что подымался Федор, лежала красная неистоптанная ковровая дорожка, на площадках, отмечая лестничные пролеты, стояли золоченые фигуры каких-то задрапированных фей — претензия на старину. Стены холлов и коридоров облицованы под дерево, блестят, словно политы водой. Двери дорогих номеров высокие, тяжелые, перед ними берет оторопь — того и гляди, не хватит сил открыть. Все коричневое, черное, сумрачное, и почему-то хочется здесь говорить шепотом, почему-то тянет спрятаться, да негде.

Николай Филиппович повел Федора коридорами, по пути любовно трогая вялой рукой то скользкую стену, то бронзовые завитки каких-то слоноподобных торшеров с линяло-голубенькими шелковыми колпаками, и его лицо было озабоченным и значительным. Наверное, с таким лицом монастырские прислужники открывали доступ к святым мощам.

«Куда это он меня тащит?» — гадал Федор.

Оказалось, что Николай Филиппович вел его к пустой стене в холле. Остановился, заговорщически значительно, через плечо, поглядел на Федора, скупо кивнул:

— Вот.

Федор ничего не видел, кроме пустой, до зеркального блеска отполированной стены.

— Вот тут, по нашим замыслам, должна висеть картина. Она… — Рука Николая Филипповича в дряблой стариковской коже совершила что-то похожее на латинское знамение: вверх к потолку и вдоль пола. — Она займет вот это все пространство. Ни больше ни меньше. Меньше нельзя, будет портить ансамбль. У нас уже измерено — метр восемьдесят на два двадцать пять.

«Неплохо для начала», — подумал Федор.

— Как вы понимаете, мне нелишне знать, что бы вы хотели здесь увековечить? — спросил он шефа.

— Об этом мы с вами поговорим за столом, — важно заметил Николай Филиппович. — Идемте.

И снова коридоры, забранные в отлакированную фанеру, ковры, скрадывающие шаги, монументальные двери, снова вялая ладонь директора ласкает вычурную бронзу светильников.

— Садитесь, прошу вас, — указал он на кресло, порылся в ящике стола, достал репродукцию, положил перед Федором: — Вот.

На репродукции: под открытым небом длинные столы, заваленные снедью, жареные гуси, горки яблок, вокруг столов — бороды почтенных стариков, галстуки молодых, расшитые косоворотки, девичьи платья городского покроя. Репродукция со знакомой картины директора института «Колхозная свадьба».

— Вам, конечно, известна? — со своей меланхоличностью спросил Николай Филиппович.

— Да, — ответил Федор.

— Автор этой картины — ваш учитель?

— Он директор нашего института. Это еще не значит, что он мой учитель.

— Все равно, все равно, он нам рекомендовал вас как весьма талантливого художника. Нам вполне достаточно словесной рекомендации такого человека.

— Вы хотите, чтоб я для вас сделал копию?

— Э-э, не совсем… — замялся Николай Филиппович. — Копия — это и хорошо и плохо. Копия, к сожалению… Вы сами понимаете…

Грустноватый, чуточку обескураживающий взгляд вылинявших глаз, свисающие щеки, поджатые губы. Федор ничего не понимал.

— Вы же видели, мы связаны определенными размерами: метр восемьдесят на два двадцать пять, ни сантиметра больше, ни сантиметра меньше, иначе нарушится наш ансамбль…

— Не понимаю.

— Формат этой картины совершенно другой. Мы же учитываем: произведение искусства, законченность, так сказать… Обрубать, подгонять — кощунство…

— Ну и что же вы хотите, в конце концов?

— Создайте нам подобие этой картины. Со всем, так сказать, оптимизмом, жизнеутверждением данного произведения… Торжественный праздник в нашей советской деревне, солнечный, радостный. Словом, в духе этой работы, но по-своему, чтобы самостоятельное произведение… Метр восемьдесят на два двадцать пять.

Федор готов был все силы вложить в этот заказ. Все силы, все мастерство, весь талант без остатка. Дайте свободно поразмыслить, и эти лакированные, неуютные стены он сделает фоном своей картины. Пышный холодный холл, казенно украшенный, — пусть! Но тем ярче, тем теплее будет выглядеть его холст, он это в силах сделать! Сюда будут приезжать иностранцы, а язык прекрасного международен. Он напишет так, что заморские гости станут восторгаться даже против собственного желания. В среде художников пойдет молва, начнется паломничество в этот холл. Дайте только свободно действовать, и он удивит. Тщеславие? Может быть. Какой художник лишен тщеславия?

Свисающие щеки, меланхолический взгляд — лицо, не отмеченное ни печатью энергии, ни живой мыслью. Старый, от природы добрый человек, страдающий, верно, болезнью почек или несварением желудка. Метр восемьдесят на два двадцать пять — бород, галстуков, солнечных бликов — такой, как эти новенькие стены, казенной радости. Склони голову, гордый сикамбр, сожги то, чему поклонялся, и поклоняйся тому, что сжигал, и тебе заплатят деньги.

— Я этого делать не буду.

— Почему? — Щеки дрогнули.

— Просто для такой работы я, кажется, не подхожу.

— Но нам вас рекомендовали как талантливого художника. Мы можем пошевелить только бровью, и к нам прибегут…

— Не сомневаюсь.

— Но мы не можем удовлетвориться каким-нибудь ширпотребом.

— Наверное, придется… Во всяком случае, я отказываюсь.

И голос Николая Филипповича отвердел, в нем проснулся не ценитель искусства, а администратор, человек с деловой жилкой, свято верящий, что все на свете материально, а все материальное оценивается в рублях и копейках.

— Мы платим три с половиной тысячи за эту работу.

— Соорудив такие двери, настелив такие ковры, вы могли бы предложить и больше.

— Хорошо. Я вижу, вы знаете себе цену, — четыре.

— Не собираюсь торговаться с вами. До свидания.

— Послушайте, я же не вотчинник, который распоряжается доходами, как ему заблагорассудится, у меня государственное учреждение. Мне отпущено на такую работу четыре тысячи — и ни копейки больше.

— Для многих этого будет вполне достаточно, уверяю вас.

— Хорошо, хорошо! Четыре с половиной!

— Прощайте.

Федор толкнул податливо тяжелую дверь, вышел в коридор.

По ковру, лежащему на мраморных ступеньках, мимо золоченой бронзы, мимо овальных, на слоновых ногах столов… Метр восемьдесят на два двадцать пять — оптимистическая колхозная свадьба, оцененная администраторским вкусом вполне прилично — четыре с половиной тысячи рублей.

На улице он отыскал телефон-автомат, опустил монету, набрал номер.

— Валентин Вениаминович?.. Говорит Матёрин.

— Ах, это ты, дружок! Ну как?

— Валентин Вениаминович, вы знали, что это за работа?

— Знал одно — заказ на картину, не больше, без подробностей.

— Ну, слава богу!

— Почему — слава?..

— А я уж о вас плохо подумал.

— Совсем неприемлема?

— Я должен был написать полотно по типу небезызвестной вам «Колхозной свадьбы».

На другом конце провода молчание…

— Я этого сделать не могу, Валентин Вениаминович.

Снова на минуту молчание, затем сдержанное:

— Я понимаю, но… боюсь, лучшего не подвернется.

Федор забыл, что Валентин Вениаминович о своем шефе, директоре института, никогда не говорил ни плохо, ни хорошо — ни о нем самом, ни о его работах.

Дома все семейство — Вера Гавриловна, Аня и ее муж, Виктор и Сашка — сидели в одной комнате. У Виктора на лбу кровавая ссадина, лицо серое, мученическое, глаза тусклы, при появлении Федора вздрогнул, поежился, Что-то опять случилось в этих стенах.

Аня с презрительно отвисшей губой проговорила:

— Я всегда знала, что она так кончит.

Миша, ее муж, сидит нога на ногу, голова уютно покоится на широких плечах, в черных глазах выжидающе опасливый блеск. Он веско сказал:

— Кислотой бы вытравить эту ржавь. Кислотой. Да.