Тамбовский волк - Виктор Юнак

— Ты, щенок, перечить нам будешь?! — взорвался один из партизан и, не раздумывая, огрел парня плёткой. — Я те покажу, батя не велел. Бери вожжи в руки и вперёд.

Парнишке ничего не оставалось делать, как сесть в подводу и стегнуть лошадь вожжами. Партизаны проявили благородство, разрешили родным попрощаться с увозимыми. Рядом с подводами стояли, все в слезах жена хозяина, его дочь и племянник.

— Ну, прощайтесь с ними, больше вы с ними никогда не увидитесь, — произнёс Антипов. — Да не сердитесь на нас, а то мы ещё к вам приедем завтра.

Рыдания и выкрики женщин, молчаливые объятия мужчин. Спустя пару минут подводы тронулись. Кубляковы железным усилием воли старались держать себя в руках, чтобы никто из конвоиров не заметил даже малейшего их волнения. Отъехав саженей 50 от дома, Василий предложил:

— Ну, папаня, давай в последний раз покурим, что ли!

Отец вынул из кармана пальто кисет, свернул папироску. Хотел свернуть ещё одну, но кончилась бумага.

— Будем курить одну, — успокоил его Василий.

Курили по очереди, по несколько затяжек. И смотрели, как ехавший сзади бородатый партизан то и дело вынимал из ножен шашку, размахивал ею в воздухе и проговорил, глядя на пленников:

— Вот ваша смерть!

— И за что же это вы нас хотите зарубить? — сделав последнюю затяжку, спросил Василий у того самого, грозившего им шашкой, мужика.

Но тот лишь погрозил им кулаком и промолчал.

Стали приближаться к лощине. Скоро начнёт темнеть. Самое время и место для расправы. И тут не выдержал Николай Кубляков.

— Мужики, бог свидетель, — стал он креститься, — ни в чём же мы не виноваты перед вами.

— Закрой свою пасть, продажная тварь! — крикнул Антипов, а ехавший сзади вновь погрозил ему обнажённой шашкой.

Вот и пустынная, занесённая снегом лощина с едва заметной дорогой, в полутора вёрстах от Орловки. Предзакатное солнце заливало блеском и без того ослепительно белый снег. Не слышно ни шороха, ни волчьего воя, ни вороньего карканья. Остановились. Две лошади с пугливо жмущимися к ним подводчиками, да семь лесных братьев-партизан, два приговорённых к смерти. Вот и все живые души, собравшиеся здесь в тот момент.

Трое партизан соскочили с коней, передав поводья подводчикам. Сами торопливо, дрожащими руками стали отвязывать два конца верёвок, которыми были связаны пленники. Затем раздели их, оставив в одном нижнем белье, и снова стали связывать им обоим руки назад.

Пятидесятидвухлетний Кубляков-старший вновь не выдержал, упал на колени и запричитал:

— Мужики, не убивайте! Пощадите меня, старика. Всё оставшееся добро берите, только жизнь оставьте, и детей моих не трогайте.

Антоновцы рассмеялись.

— Чего у тебя брать-то? Уж всё, что можно, коммуняки забрали. А нам, вон, только на полподводы хватило.

И здесь не выдержал Василий.

— Послушайте, зачем вам старик? Ну, я — коммунист, и зарубите вы меня, как коммуниста. Но ведь он — не коммунист. За что же вы его хотите рубить? Рубите меня, его же оставьте, не оставляйте семьи бесприютной. Если вы решили бороться с коммунистами, то убивайте меня, а не его.

Но лесные братья были непреклонны.

— Он, старая собака, узнает, как в бога ругаться.

Партизаны загоготали и тут же сами стали материть и бога, и мать, и коммунистов, и всю свою нынешнюю жизнь. Василий понял, что пререкаться с ним бесполезно и принял для себя решение, больше не произносить ни слова и всецело подчиняться их приказаниям.

Связав Кубляковым руки, их развели в разные стороны: отца направо от дороги, шагов на двадцать, сына — налево. На Василии ещё оставались сапоги и брюки, поэтому, отведя его уже в сторону, ему приказали сесть, чтобы удобнее было снять и то, и другое. Но если с левой ноги сапог снялся легко и быстро, то с правой почему-то не получалось.

— Да отруби ты ему ногу, — предложил один из мятежников тому, кто во время пути всё угрожал Кубляковым шашкой.

— И то верно! — обрадовался тот, и уже вынул было шашку из ножен, но Василий остановил его:

— Тяни уж! — сказал он. — Отрубишь ногу, всё равно сапог пропадёт, потому что и вовсе не вынешь ноги. Упирайся в мою ногу и снимай!

Бородатый на секунду задумался и согласился, тут же убрав шашку в ножны. Таким образом сапог был снят вместе с носками и брюками и Василий, как и его отец, тоже остался в одном нижнем белье. Отца же в это время не было видно. Только слышалось хлестанье плетей и его душераздирающие крики. Слышали эти крики даже в деревне.

Раздев, Василия также бросили в снег лицом и также стали стегать его плетью. Но тот, закусив до крови губы, не проронил ни звука, чем ещё больше раззадоривал палачей. Наконец, антоновцы устали махать плетьми. И один из бивших его вынул шашку из ножен. Василий инстинктивно приготовился встретить удар: втянул как можно глубже голову в плечи. О чём он думал в этот момент? Ни о чём, и в то же время о многом. Вся его жизнь в секунду прокрутилась в его мозгу. И в этот момент он почувствовал первый, наиболее сильный удар. К счастью, он пришёлся не в сонную артерию, а в затылочную часть черепа. Боль была страшная, в глазах у него сразу потемнело и посыпались искры, миллионы искр. Остальные удары Василий уже не чувствовал и даже не считал, сколько их было всего. Наконец, палач вложил шашку в ножны и стал садиться на коня. Отъехав, он присоединился к поджидавшим его товарищам.

Ужасная боль пронзила всё тело Василия, леденящий холод охватил его. Даже сознавая, что любое движение причинит ему новые страдания, он попытался пошевелиться. Но это движение тут же было замечено, и вот уже до ушей Василия донёсся окрик Антипова:

— Ванька, ехай переруби ему горло, а то он ещё живой!

Да, Василий Кубляков, несмотря на восемь нанесённых ему в голову ран, оставался ещё живым. Видно, не пришло время умирать. И, услышав окрик Антипова, он пошёл на хитрость: при приближении палача ещё раз слегка пошевелился, вздохнул, дёрнулся и, притаив дыхание, замер.

— Он сдох, — увидев это, крикнул Ванька. — А если ещё не сдох, то всё равно замёрзнет. Едемте!

И они уехали.

81

Сколько ещё так лежал Василий Кубляков, он не помнил. Дождался, когда в лощине стало совершенно тихо. Прислушавшись, он решил приподняться, чтобы убедиться, действительно ли все уехали. Приподнявшись, он едва поначалу не потерял сознание — голова сильно кружилась и перед глазами стояла пелена. Привыкнув немного к такому положению, тело успокоилось и Василий вновь открыл глаза. В лощине действительно не было никого, лишь разбросанные в разные стороны носки с портянками, да лежавший в стороне отец, издававший предсмертные хриплые звуки. С огромными усилиями Василий приподнялся на колени. Он попытался доползти до отца: если и суждено умереть, то на его трупе. С другой стороны, на пока ещё тёплом отцовском теле можно было хоть на некоторое время дольше продержаться.

Но сил долго стоять на коленях не было. Руки были связаны, концы пальцев окоченели. Попытки их развязать ничего не дали. Изрубленная голова падала на грудь, заливая его всего кровью. Василий лёг, ногами сдвинул портянки, положил на них голову, а в шапку засунул ноги. Теперь и помирать не так страшно.

Вдруг, некоторое время спустя, послышался скач верхового, который, спустившись в лощину, проезжал по дороге мимо Кублякова. Василий чуть приподнялся и узнал мужика из села Максимовки Алексея Пимочева. Он неоднократно приходил молоть хлеб к ним на мельницу. Кубляков знал, что Пимочев воевал на стороне антоновцев, но ему очень хотелось выжить.

— Алексей, — слабо позвал его Кубляков.

Пимочев вздрогнул, подъехал поближе к лежавшему и спрыгнул с коня.

— Василий, ты ещё жив?

— Да, жив. Развяжи мне руки. Мне неудобно лежать. Да и скажи ты мне, пожалуйста, за что вы меня изрубили? Ты же сам знаешь, что я никогда никому ничего плохого не делал.

— Я в этом не участвовал, — отвёл глаза в сторону Пимочев. — И когда узнал, что вас хотят зарубить, то поскакал, чтобы заступиться, да не успел.

— Развяжи всё-таки мне руки, — снова попросил Кубляков.

Но Пимочев вновь вскочил в седло и уже сверху крикнул:

— Зачем? Тебе всё равно умирать.

И поскакал дальше.

Кубляков тихо застонал и лёг на спину. Он снова остался один в ночной безмолвной лощине. Потерял сознание. Привёл его в чувство какой-то шум. Он открыл глаза. Со стороны деревни раздавался топот многих человеческих ног и слышались голоса. Хотел было опять приподняться, но его покинули последние силы. Люди подошли сначала к старшему Кублякову, затем к Василию. Окружили его со всех сторон.

— Василий, ты жив?

Кубляков не узнал мужской голос, но ответил:

— Жив пока. Развяжите мне руки, мне больно.

Крестьяне вдруг замолчали, стали о чём-то перешёптываться друг с другом. Постояли ещё немного и ушли. И вновь в лощине установилась тишина, как в могиле. И вдруг — вороний крик.