Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен - Маргарет Джордж

Преклонив напоследок колени перед алтарем, я медленно пошел по центральному нефу, еще пребывая в тумане религиозного отрешения.

— Ваша милость… дорогой милорд… простите меня, — запинаясь, промямлил Кранмер, сунув мне в руку какую-то бумагу.

Вид у него был совершенно несчастный.

— Что? Какое странное приветствие! Мне не хватало вас, Томас, мы давно не виделись.

— И мне вас не хватало, ваше величество. Воистину.

— Я тщательным образом изучу все записи, сделанные вами в мое отсутствие, обещаю, что займусь ими сегодня же вечером. Вы потрудились на славу.

— Это письмо… умоляю вас, прочтите его…

Его снедала тревога. По выражению глаз Кранмера я догадался, что его мучает сострадание к кому-то, кому нельзя помочь…

— Ступайте, Томас, — сказал я, но он не двигался, виновато глядя на меня, поэтому пришлось его успокоить: — Да, конечно, я немедленно ознакомлюсь с этим посланием.

Он сжался, словно от боли, и, пошатываясь, направился к выходу. Бедняга.

Покинув часовню, я устроился на деревянной скамье в большой галерее и развернул свиток, исключительно чтобы порадовать страдальца.

Какая-то шутка. Некто Джон Ласселс, со слов его сестры Мэри Ласселс-Холл, сообщал о развратном прошлом Кэтрин Говард. Дескать, она с ранней юности заигрывала с мужчинами в доме герцогини, в тринадцать лет отдалась учителю музыки, а потом, до отъезда ко двору, открыто жила во грехе с кузеном.

Кто такая эта Мэри Холл? Я внимательно перечитал письмо. До замужества эта дама служила в Ламбете, в доме герцогини Норфолк. Когда брат, пылкий протестант, спросил, почему она не подыщет себе местечко при дворе, как другие домочадцы герцогини, она ответила с презрением: «Я не желаю служить этой женщине! Она развратна по своей природе и поступает соответственно». И дополнила ответ именами любовников Кэтрин: учитель музыки Мэнокс и господин Дерем.

Чепуха. Какая чушь. Значит, протестанты опять зашевелились. С казнью Кромвеля еретическая змея лишилась головы, но извивающееся тело бьется в бессмысленных конвульсиях. Меня накрыла волна негодования.

«Целое лето потратил я, ублажая северян-католиков, — подумал я. — Неужели теперь всю зиму придется усмирять протестантов?»

Меня удивило, что Кранмер поймался на такую подлую наживку. Но я напомнил себе, что сам бросил протестантов в Лондоне без присмотра. Кранмер, Одли, Эдвард Сеймур могли не уследить за ними, и еретики втерлись к ним в доверие.

Ладно, я разберусь с коварным наветом и заставлю замолчать лживую Мэри Холл. Она пожалеет о том, что с уст ее слетела гнусная клевета. Я устало приказал лорду — хранителю малой печати Уильяму Фицуильяму, лорд-адмиралу Энтони Брауну и министру Томасу Райотесли вызвать для дознания Мэри и Джона Ласселс и допросить Мэнокса и Дерема. Козни следовало пресечь.

А сам я тем временем искренне, с вызывающей страстью наслаждался близостью Екатерины.

Через три дня мои уполномоченные явились ко мне в кабинет и доложили, что допросили склонных к ереси брата и сестру, учителя музыки и Дерема, но результаты допросов не развеяли подозрений. Совсем наоборот.

— Невероятно! — пробормотал я. — Они продолжают упорствовать во лжи. О боже, почему же эти протестанты отказываются от своего вероломства только под страхом костра? Проклятые фанатики! Ну что ж, отлично… Пытайте их! Выбейте из них правду!

Пытки считались незаконными, за исключением случаев государственной измены, подозрения в ней и подстрекательства к мятежу.

В тот вечер к ужину Екатерина придумала для меня новое развлечение. Но мне не хотелось забавляться. Я не мог ее видеть. Поддавшись странному порыву, я послал жене резкое уведомление о том, что ей следует оставаться в своих покоях, дабы всегда быть готовой доставить удовольствие королю, и добавил, что время балов закончилось.

Счастье мое разбилось вдребезги, и лишь полное отречение этих подлецов от своей лжи сможет вернуть его.

Я спал в ту ночь урывками. На тюфяке за кроватью ворочался Калпепер. Бывало, мы с ним коротали бессонные ночи за шахматами. Но мной владел смертельный страх, и я не желал ни с кем разговаривать. Поэтому до рассвета мы оба мучились, остро ощущая присутствие друг друга. В некотором смысле каждый оберегал свою независимость.

Я нуждался в помощи и утешении Бога и испытал облегчение только утром, когда настала пора идти к мессе. Быстро завершив туалет, я прошел по галерее к дворцовой часовне. Народу там было мало, по воскресеньям большинство предпочитало выспаться и посетить дневную службу.

Преклонив колени, я излил перед Господом свое смятение. Мысли сумбурно метались в голове, слова путались. На алтаре мирно мерцали свечи, своим чередом шла воскресная служба, и лишь я мучился в безответной тоске, не в силах найти успокоения.

— …и приношу Тебе нашу исполненную радости благодарность за то, что Ты снисходишь до нас, питая духовной пищей всех тех, кто должным образом приобщился к святому таинству…

Из-за церковных дверей донеслись странные звуки. Что там за суматоха? Затем раздался вопль, пронзительный и душераздирающий, как голос банши.

— Нет! Нет!

— …но только ради милосердия Твоего, сподобил насытиться Телом и Кровью Сына Твоего, Спасителя нашего Иисуса Христа. И…

— Генрих! Генрих! Генрих! — трижды выкрикнул ужасный голос мое имя, с каждым разом все слабее и тише.

Я задрожал, несмотря на то что уже принял причастие и стоял в трех шагах от алтаря.

Раздался последний зов, еле слышный.

— …ибо грешному и недостойному слуге Своему Ты ниспослал причащение истинного Тела…

Уж не пригрезилось ли мне?.. Может, только я слышал те леденящие кровь возгласы? Священник бормотал заключительные слова молитвы, и шепот верующих вторил ему.

Когда я покинул церковь, коридор был пуст.

В тот вечер Тайный совет собрался в резиденции епископа Гардинера в Саутуорке. Я оповестил их о собрании днем, получив от Фицуильяма очередные свидетельства и обвинения. Мне хотелось побыть одному, и под предлогом охоты я решил прогуляться по окрестностям Хэмптона и там отдал распоряжение призвать всех советников в Лондон на чрезвычайное совещание. Это дело надлежало хранить в строгом секрете, поэтому, не возвращаясь во дворец, я отправился к королевскому баркасу на берег Темзы. По Хэмптон-корту уже поползли слухи, и все понимали, что назревают неприятности. По моему приказу Екатерина оставалась в своих покоях.

В великолепно обставленном зале особняка Гардинера передо мной сидели за столом приглашенные члены Совета: лорд-канцлер Одли; довольный и важный Томас Говард, которого срочно вызвали в столицу; секретарь совета Уильям Питри; Брэндон, Кранмер…

Я мысленно перечислил их. Да, все здесь. Я прочистил горло.

— Господа, — начал я, — вас просили явиться сюда в столь неурочное время… — Чуть помедлив, я решительно продолжил: — Дабы обсудить определенные события, злоумышленные обвинения, выдвинутые против королевы.

Я взмахнул документами, подлинными свидетельствами осведомителей.

— Пока мы путешествовали, лорд-архиепископ и члены Совета, в наше отсутствие занимавшиеся государственными делами, — произнес я, кивнув в сторону Кранмера, Одли и Сеймура, — получили сообщение о предполагаемых злодеяниях нашей… супруги. Понимая серьезность данного положения, архиепископ счел уместным ознакомить нас с этими писаниями. Мы провели начальное расследование. И в силу скандального характера подобных обвинений нам с вами придется рассмотреть их, прежде чем передать в суд. Свидетели… обвиняемые будут говорить открыто… и во всеуслышание.

Необычное решение… Мне едва верилось, что я мог сказать такое. С тех пор как началось страшное разбирательство, я жил словно во сне, мне постоянно мерещились жуткие видения.

— Нам предстоит выяснить все подробности, — заявил я. — Первым мы выслушаем Джона Ласселса.

В зал привели пожилого мужчину крайне благообразного вида.

— Назовите ваше имя и звание.

— Я Джон Ласселс, проживающий в Лондоне.

— Род ваших занятий?

— Я понимаю вашу заинтересованность, — возмущенно выпалил он, — поэтому давайте говорить начистоту, не пытаясь ничего скрыть. Да, моя сестра Мэри служила горничной в доме герцогини Норфолк, и я спросил ее, почему она не подыщет себе службу при дворе. Все, кто знал раньше королеву, ходатайствовали о месте в ее свите. Так сделала и Джоан Балмер, которая постоянно писала сестре из Йорка, и Кэтрин Тилни, тоже ставшая королевской камеристкой. Отчего бы и Мэри не быть фрейлиной?

— Продолжайте, — сказал я, постукивая пальцами по столу.

— Сестра ответила: «Я не хочу служить такой королеве. Более того, мне жаль ее». Я спросил почему, и она ответила: «Она вышла замуж, потому что по натуре ветрена, да и поступки ее не лучше».