Любовь во время чумы - Габриэль Маркес

Стараясь избежать неловкого молчания или нежелательных тем, она принялась задавать ему незатейливые вопросы о пароходах. Невероятно, но оказалось, что он, хозяин этих пароходов, плавал по реке всего один раз, много лет назад, когда еще не имел к пароходству никакого отношения. Ей не были известны причины того путешествия, а он душу бы отдал за то, чтобы поведать об этом. Она тоже не знала реки. Ее муж не любил андских краев, и нелюбовь свою прикрывал разными доводами: мол, высота вредна для сердца, да еще, не ровен час, схватишь воспаление легких, а местные жители так лицемерны, к тому же вокруг столько несправедливости от политики централизма. И они, объехавшие полмира, не знали собственной страны. Теперь в долине реки Магдалена от селения к селению летал гидроплан «Юнкерс», точно огромный алюминиевый кузнечик-попрыгунчик, с двумя членами экипажа, шестью пассажирами и мешками с почтой. Флорентино Ариса заметил: «Просто летающий гроб». Ей, принявшей участие в первом полете на воздушном шаре и не нашедшей в этом ничего страшного, теперь с трудом верилось, что она когда-то решилась на такую авантюру. Однако она сказала: «Нет, это не так». И подумала, что это она изменилась, а не способы передвижения.

Случалось, ее заставал врасплох рокот проносившихся вверху аэропланов. А на столетии со дня смерти Освободителя она увидела, как они летали очень низко и проделывали акробатические трюки. Один такой аэроплан, черный, точно огромная птица-гриф, пролетел, задевая крыши домов в Ла-Манге, оставил кусок крыла на соседском дереве и повис на электрических проводах. Но даже и тогда Фермина Даса не свыклась с существованием самолетов. И не проявляла к ним любопытства настолько, чтобы отправиться в бухту Мансанилья, где в последние годы стали садиться на воду гидропланы, после того как таможенные баркасы разогнали рыбацкие каноэ и прогулочные шлюпки, множившиеся день ото дня. И вот ее, старую женщину, выбрали для того, чтобы поднести букет роз Чарльзу Линдбергу, когда он прилетел с добровольческой миссией, и она никак не могла взять в толк, каким образом ему, такому большому, такому светловолосому, такому красивому, удалось забраться в этот аппарат, похожий на мятую жестяную банку, который два механика толкали в хвост, чтобы он поднялся в воздух. Мысль о том, что какие-то самолеты, не намного больше этого, могут перевозить восемь человек, никак не укладывалась у нее в голове. А о речных пароходах она слышала, что плавать на них — чистое наслаждение, потому что на них не бывает качки, как на океанских, хотя их подстерегают более серьезные опасности, например речные отмели или разбойничьи налеты.

Флорентино Ариса объяснил ей, что это — стародавние легенды: на нынешних пароходах есть танцевальные салоны, и каюты так же просторны и роскошны, как гостиничные апартаменты, со своей ванной комнатой и электрическими вентиляторами, а разбойничьих налетов не случалось со времен последней гражданской войны. И еще он рассказал ей, испытывая при этом удовлетворение и даже торжествуя, что прогресс этот главным образом обязан свободе в речном пароходстве, которой способствовал именно он, стимулируя конкуренцию: вместо одной пароходной компании, как было раньше, теперь действуют целых три, очень деятельные и процветающие. Однако стремительное развитие авиации представляет реальную угрозу для всех. Она попробовала успокоить его: пароходы будут существовать всегда — не так уж много на земле сумасшедших, готовых залезать внутрь таких даже с виду противоестественных аппаратов. И наконец, Флорентино Ариса заговорил о достижениях почтовой связи, и с точки зрения перевозки, и с точки зрения доставки, стараясь построить разговор таким образом, чтобы она заговорила о его письмах. Но результата не добился.

Однако немного спустя случай подвернулся сам. Они уже отошли от этой темы, когда вошла служанка и подала Фермине Дасе письмо, только что доставленное специальной городской почтовой службой, недавно созданной, которая таким же образом доставляла и телеграммы. Как всегда, она никак не могла найти очки, чтобы прочитать. Флорентино Ариса сохранял спокойствие.

— В очках нет нужды, — сказал он. — Это мое письмо.

И в самом деле. Он написал его накануне, в страшной депрессии после своего первого и незадавшегося позорного визита к ней. В письме он просил извинения за то, что дерзнул прийти без предупреждения, и отказывался от намерения прийти еще раз. Он бросил письмо в почтовый ящик, не раздумывая, а когда одумался, было поздно. Однако он решил, что не стоит объяснять все так подробно, а попросил Фермину Дасу сделать одолжение — не читать этого письма.

— Хорошо, — согласилась она. — В конце концов, письма принадлежат тем, кто их пишет. Верно?

Он сделал решительный шаг. 

— Конечно, — сказал он. — Потому-то при разрыве первым делом возвращают письма.

Она пропустила намек мимо ушей и отдала ему письмо со словами: «Жаль, что не смогу его прочитать, другие сослужили мне добрую службу». Он захлебнулся от неожиданности — как это вдруг она сказала так много — и проговорил: «Вы себе даже не представляете, как я счастлив слышать это». Но она тут же переменила тему, и больше ему не удалось вернуть ее к этому разговору.

Они попрощались, когда уже перевалило за шесть и в доме начали зажигать огни. Он чувствовал себя более уверенно, но и лишних иллюзий не питал, поскольку ему были хорошо известны своенравие и непредсказуемость поступков двадцатилетней Фермины Дасы, и не было никаких оснований думать, что она изменилась. И потому он лишь осмелился с искренним смирением спросить, нельзя ли ему прийти еще раз, и снова удивился ответу.

— Приходите когда хотите, — сказала она. — Я почти всегда одна.

Четыре дня спустя, во вторник, он снова пришел без предупреждения, и на этот раз она, не дожидаясь, когда подадут чай, заговорила о том, как ей помогли его письма. Он ответил, что это были не письма в прямом смысле слова, но страницы из книги, которую ему хотелось бы написать. Она тоже так считала. И потому собиралась вернуть их ему, если, конечно, он не обидится, чтобы он нашел для них лучшее применение. Она стала говорить, чем они стали для нее в трудную пору, и говорила об этом с волнением, благодарностью и даже сердечной теплотой, так что Флорентино Арнса отважился не просто на еще один решительный шаг — он сделал сальто мортале.

— Раньше мы были на «ты», — сказал он. Это было запретное слово: раньше. Она почувствовала: пролетел химерический ангел прошлого — и попробовала уклониться. Но Флорентино Ариса пошел дальше. «Я имею в виду раньше — в наших письмах». Это ей не понравилось, и пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы он не заметил ее недовольства. Но он заметил и понял, что наступать надо с большим тактом, и благодаря своему промаху увидел, что она осталась такой же суровой, как в юности, хотя и научилась эту суровость подслащивать.

— Я имею в виду, — сказал он, — что эти письма — совсем другие.

— Все изменилось в мире, — сказала она. 

— А я — нет, — сказал он. — А вы?

Вторая чашка чая застыла у нее в руках, и глаза остановились на нем с укором, по ту сторону суровости.

— Какая разница, — сказала она. — Мне только что исполнилось семьдесят два.

Удар пришелся в самое сердце. Он хотел бы метнуть ответ быстро и решительно, как стрелу, но тяжесть одолела его: никогда еще он не выдыхался так от столь короткой беседы, сердце ныло, каждый удар отдавался металлическим эхом в артериях. Он почувствовал себя старым, печально-унылым, ненужным, и так неудержимо захотелось плакать, что он не мог вымолвить ни слова. Они допили вторую чашку в тишине, изборожденной вещими предчувствиями, и первой заговорила она, попросив служанку принести бювар с письмами. Он хотел попросить ее оставить письма себе, — у него были копии, написанные под копировальную бумагу, — но подумал, что такая предосторожность может выглядеть неблагородно. Сказать было нечего. Прежде чем попрощаться, он попросил разрешения прийти в следующий вторник в это же время. Она спросила себя, следует ли ей быть столь уступчивой.

— Не вижу, какой смысл — ходить и ходить, — сказала она.

— Я и вообще не думал, что приду, — сказал он.

Итак, он пришел в следующий вторник в пять часов, а потом стал приходить каждый вторник, всегда без предупреждения, и к концу второго месяца эти посещения раз в неделю стали для обоих привычными. Флорентино Ариса приносил английские галеты к чаю, засахаренные каштаны, греческие маслины и различные безделушки для ее гостиной, которые привозили с океанскими пароходами. В один из вторников он принес ей копию той фотографии, где они с Ильдебрандой были сняты фотографом-бельгийцем более полувека назад и которую он купил за пятнадцать сантимов на распродаже почтовых открыток у Писарских ворот. Фермина Даса не могла понять, каким образом ее фотография попала туда, и он тоже не представлял себе этого иначе как чудом, сотворенным любовью. Однажды утром, подрезая розы в своем саду, Флорентино Ариса испытал искушение — отнести розу Фермине Дасе. Пришлось поломать голову, какую розу следует отнести недавно овдовевшей женщине, сообразуясь с непростым языком цветов. Красная роза, символ пылкой страсти, могла оскорбить ее траур, желтые розы, некоторыми считавшиеся знаком удачи, на распространенном языке цветов означали ревность. Он слышал о черных розах из Турции, и, наверное, они более всего подходили к случаю, однако ему не удалось вывести таких, у себя в саду. Вдоволь поломав голову над проблемой, он рискнул остановить выбор на белой розе, они ему нравились меньше других, казались пресными и немыми: ничего не означали. В последний момент, опасаясь, что Фермина Даса все-таки заподозрит тайный смысл, он срезал с розы все шипы.