Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар - Борис Пильняк

– Мне?… я прогуляться.

– Ну, тогда гуляй другой дорогой. Ишь, под дождем ему прогулки!

Андрей отошел под навес к часовне. Люди под навесом стояли мокрые, настороженными, злыми, стараясь походить на безразличных.

– Гады и есть скорпионы, – сказал сапожник Галкин так, чтобы слышали все, кроме казаков. – Все дороги обложили, мальчонку и то нельзя по своему делу пройти…

Из-под горы, с Подола, усталые, вымокшие до нитки, в грязи до колен, поднимались женщины, человек пятнадцать, работницы с фабрики Шмуцокса. Среди них была Клавдия Колосова, мать Анны. Ноги женщин скользили по слякоти съезда, женщины поднимались с трудом, медленно. Казаки поехали навстречу женщинам.

– Смиррна! – заорал бородатый казак. – Ни с места! шагай обратно!..

– Откеда? – коротко, злобно спросил молодой, безбородый, с вихром из-под фуражки, – и наехал на переднюю женщину.

– Не озоруй, охальник, – сказала женщина, пятясь от лошади, поскользнулась и упала на четвереньки.

– Откеда? – спросил тихо чубатый казак. – С фабрики?

– А то откуда же? – с фабрики, с каторги!.. – крикнула женщина, стараясь подняться.

– Аксанов, стегай их! – сказал безбородый, наклонился, свис с седла и ударил нагайкой женщину, упавшую около его лошади.

Казаки хлестали женщин по плечам и лицам. Женщины закричали. Женщины побежали обратно, вниз на Подол, скользили, падали. Казаки гнали их до полгоры.

Люди под часовенным навесом не двигались. Сапожник Галкин шептал побледневшими губами:

– Ух, гады, гады, прости Господи, силы моей нету… Андрей пришел домой совершенно разбитым.

У него дрожали челюсти, и их сводило в зевоту до слез. Он незаметно пробрался в свою комнату. В комнате было темно от дождя. Андрей поспешно переменил белье и с непонятным ему удовольствием надел старые, не гимназические, догимназические штаны и рубашку. Челюсти не переставали дрожать. Андрею хотелось, чтобы дома было, как до гимназии. Вошел отец, спросил грозно:

– Где был?

– Я?., я нигде… к Климентию ходил, его дома нету… Папочка, пожалуйста, если можно, сыграй со мной в шахматы, – и позволь зажечь лампу…

– Ты чего дрожишь? – я же тебе говорил, что ты можешь вымокнуть. Прими аспирину. Некогда мне играть с тобой в шахматы.

Андрей лег на кровать лицом к стене и заплакал. Все кругом было непроходимо плохо и скучно.

Пришли, тайком выбрались из домов, Мишуха Шмелев и Ивашка Кошкин, – тайком пробрались в комнату Андрея.

– Что делается, что делается, – сказал Мишуха, – забастовщиц на горе казаки пороли!..

– Так им и надо! – сказал Иван.

– И врешь! – сказал Мишуха, – пойди поживи на ихнем месте. Весь город за них плачет!..

– Тоже! – весь город у вас на дворе!.. Мой папаша старику Коровкину говорил, – так им и надо, – а старик Коровкин сказал, – то ли еще будет!..

– Известно, – черная сотня твой Коровкин! – сказал Мишуха, полный яда.

Андрей молчал, лежа на кровати, чтобы не видели его заплаканных глаз.

Сказал примирительно Иван:

– Ребята, мне отец новые карты дал, – давайте играть всяк в свои козыри…

В тот день по всей России забастовали железные дороги.

Ночь под этот день Климентий не спал. С вечера он караулил из-под моста соляной амбар, в кромешном мраке и сырости. Из амбара разошлись к полночи. Леонтий Владимирович, Нил Павлович Вантроба и Илья Ильич Стромынин – в чужих пальто, совершенно мокрые – на велосипедах по грязищам – поехали к Марфину Броду. Отец, молотобоец Воронов, учитель Соснин и с ними Климентий пошли в Чертаново, Григорий Васильевич – в школу, отец, Воронов, Климентий – домой. Мать завесила на кухне оконце, привернула лампу. Все трое – Климентий, Воронов, отец – разулись, надели сухие чулки. Мать согрела самовар, подала студня и черного хлеба. Ели и грелись чаем. Молчали. Во втором часу приехал Леонтий Владимирович, один, забрызганный грязью до бровей, – жадно, грея руки о стакан, пил чай, ел студень. Мать и ему предложила сухие чулки и рубашку, – надел. Стали собираться.

– Мальчонку-то дома оставил бы, – сказала мать.

– Ничего, пригодится, – ответил отец, нахмурился, ласково обнял жену. – Ты, того… не робей!.. Пускай знает, что к чему.

В поле, в непроглядном мраке, хлестал косой дождь. Впереди горели станционные огни, выли и фыркали сменные паровозы. Дождь холодил, но было жарко от ходьбы. Ноги вязли в глине.

Прошли в депо. Депо никак не спало, полное внимательными людьми. В депо собрались все смены. Воронов и отец прошли в конторку, вернулись, вместе с ними ушел Леонтий. Климентий остался у ворот. Кто-то крикнул, как кричат в лесу, переаукиваясь:

– Гасии огнии!..

– Товарищи, сейчас, в данную минуту по всей России останавливаются поезда и громадная армия железнодорожников вступает в борьбу, – и мы, рабочие депо станции… – говорил отец, Артем Обухов.

Отца перекричал решительный, веселый голос:

– Знаем! Чего еще там говорить! гуди в паровоз! начинай-давай!.. Бросай-бастуй!..

Загудел паровозный гудок, прогудел, и стало очень тихо. Забастовка – началась. Шумел дождь. Климентий стоял у открытых ворот. Мимо шли серьезные люди. Из паровозов высыпали шлак, глушили топки, шлак сыпался золотыми искрами. Климентий смотрел в мокрую темноту, куда уходили люди, и видел всю Российскую империю, где по всем железнодорожным путям громадная армия железнодорожников останавливала поезда. Он не думал о том, что где-то, совсем близко и тем не менее в громадной' глубине его сознания и его сердца лежит высокая гордость за отца, который громко позвал товарищей к революции, к действию…

Депо пустело. У ворот стали дежурные. Отец, Воронов, Леонтий Шерстобитов долго не выходили из конторки и, вышед, пошли на станцию, в дежурку, не заметив Климентия. Климентий отлично понимал, что дела их гораздо важнее, чем наблюдение за ним, – и был горд, что он также в этих делах. Климентий был один и чувствовал себя со всеми, ему совсем не требовалось задерживать на себе внимание.

В тот день по всей России забастовали железные дороги.

В полдень в тот день на холмах за Чертановом черным дымом загорелась, заполыхала усадьба графа Верейского.

Через станцию Камынск железнодорожники пропускали лишь воинские эшелоны с Дальнего Востока, отвозившие демобилизованную армию. В офицерские вагоны приходили люди в коротких мастеровских куртках, в-картузах, низко спущенных на глаза; приходившие предлагали офицерам сдать оружие, – иначе эшелоны дальше не пойдут, а оружие будет отобрано при помощи тех же солдат, которые спешат на родину в эшелонах. Офицеры оружие сдавали. Поезда уходили. Затем, к вечеру на станцию прискакали все двадцать пять бабенинских казаков, – казаки выстегали двоих рабочих, сидевших в буфете первого класса и рассказывавших, как офицеры пугались дружинников. В этот час в железнодорожной сторожке, в версте от станции сидели – Воронов, Артем Обухов, Соснин, грелись у железной печки, в картузах, низко опущенных на глаза. Печку топил Климентий. Пришел рабочий Цвелев, сказал:

– Казаки на станции, шарят, двоих отстегали.

Бывшие в сторожке поднялись, вынули из-под лавки шашки, револьверы и пошли в сторону от шпал, дальше от станции, в поле, в темноту. Климентий засунул по револьверу в оба кармана штанов. В темноте расстались. Воронов и Цвелев вернулись в сторожку, дежурить.

– Если понадобимся, – сказал Артем, – знаешь, где найти, там и Леонтий…

– Ээх, мне бы казацкую винтовку, я бы им показал, как людей пороть!.. – сказал Цвелев, уходя к станции.

Все время хлестал косой дождь. Опять шли холодным полем по глине. Впереди был кромешный мрак, сзади горели станционные огни. И из темноты, точно из-под земли, в двух шагах выросли два человека.

– Кто идет?! – крикнули из темноты.

– А кто стоит? – спросил Артем Обухов. Из темноты крикнули счастливо, –

– Артем, Обухов, – ты?!

– Я.

– Со станции?

– Со станции.

– Григорий Васильевич, учитель, – неужли ж и ты?! – вот бы раньше-то знать! – неужли ж – ты?!

Из темноты подошли вплотную староста Сидор Наумович Копытцев и Иван Лукьянович Нефедов.

– Со станции? с забастовки? – спросил весело староста и приказал Ивану Лукьяновичу: – Ванюша, вот они, видишь, офицерские сабли несут, – открывайся вчистую!

Иван Лукьянович присел, прислушался, приклонился к земле, чтобы от земли оглядеть горизонт, нет ли кого чужого поблизости, – и от земли зашептал счастливо:

– Видели, Уваровка сгорела? – мы сожгли, я!.. Сгорела Уваровка, тю-тю, – мы, я!.. А как стемнело, – сюда пришли. Наших тут – все поле, и чертановские, и одинцовские, и игумновские, со всех сторон станцию караулим, – кто пойдет со станции с офицерскими саблями, значит – свои, забастовщики… Значит, открывайся им и спрашивай. – Иван Лукьянович поднялся с земли, голос его отвердел. – Сожгли. Дотла. Не спорюсь. Одно удовольствие клопов морить! – голос повеселел в радости. – Я тебе скажу, Артем Иванович, откроюсь, и тебе тоже, Григорий Васильевич, – вот бы знатье. Мы к доктору ходили, – вас искали. Нам спросить надо. Без городских обойтись нельзя, на кого налечь, за кого заступиться, – кому земля, кому хлеб, – чтобы сообща нам. Мы в трактир своих людей посылали, в управу, к Молдавскому, – вас искали, чтобы сообща. Вместе нам надо, – потому, – сожгли барина, не спорюсь, удовольствие, – однако комара с одного бока дымом выкуришь, он на другой бок тебе сядет. Надо его еще в самом пруду изничтожить, под корешок… Вы скажите нам, давайте вместе. Скажете?