Встреча на далеком меридиане - Митчел Уилсон

Гончаров в рубашке с расстегнутым воротом в последний раз осматривал груз, проверяя, надежно ли упакована и увязана каждая секция прибора, не грозит ли ей поломка во время трудного пути. Вид у него был загнанный, как у человека, которого со всех сторон одолевают заботы, он готов был вспылить из-за каждого пустяка, и Ник старался не попадаться ему на глаза.

Еще в день прилета они прямо с аэродрома отправились в больницу навестить Когана и узнать, что решили делать с его ногой. Коган обладал язвительным юмором и говорил о себе с насмешливым раздражением. У него были густые черные брови и длинные черные ресницы, пряди черных волос падали на злые серые глаза, худое изможденное лицо заросло четырехдневной темной щетиной, в которой неожиданно белели толстые седые волоски. Ему было немногим больше тридцати. Нога его была в лубке.

В палате вместе с ним лежали три грузина — все трое пастухи, с одинаково обветренными лицами и свирепо торчащими усами, и все трое смотрели на посторонних, заставших их в таком беспомощном состоянии, с одинаково смущенным выражением и в то же время с неприкрытым, почти детским любопытством ко всему, что нарушало однообразие больничной жизни.

Коган держался так, словно угадывал, что происходит в душе у Гончарова, — он обрадовался, он приготовился отражать упреки и был глубоко опечален. Обратившись к Нику с чопорным приветствием на ломаном английском языке, он извинился, что не может говорить с ним по-английски, и сказал, что очень рад приветствовать его здесь, в горах. Потом, перейдя на русский, по-приятельски грубовато заговорил с Гончаровым:

— Ну, Митя, что я получу сначала — кнут или букет цветов?

— Кнута не будет, потому что у нас гость, при котором неудобно сказать тебе, что ты болван, каких мало, болван и сукин сын. Цветов тоже не будет. Как нога, очень болит, Шура? Я готов убить тебя за то, что ты заставил меня тащиться сюда из Москвы. Господи, ну можно ли быть таким ослом? Ведь ты едва не погиб!

— Погибнуть я не мог, я был слишком зол на себя. Даже врач подтверждает это. Он по нескольку раз в день осматривает мою ногу — все ищет каких-то признаков. Должен сказать, он оттягивает решение насколько возможно, но если он сочтет, что это необходимо, его уже не разубедишь. Да ну к черту все это. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Где Валя?

— Там, на горе. — Гончаров нахмурился. — Она успела подняться как раз перед вторым бураном, но без прибора. Он еще не был готов.

— А сейчас его можно отправлять?

— Если погода прояснится, можно отправить утром. Слушай, Митя, если не понадобится… — он не мог заставить себя произнести это слово «ампутация», — и если врач положит ногу в гипс, тогда, если приспособить заднее сиденье «джипа», я бы мог подняться вместе с…

— Приспособим мы заднее сиденье или нет, но по крайней мере до конца года от тебя не будет никакого толку, — с беспощадной прямотой возразил Гончаров. Он смотрел на неподвижно лежащего человека с жалостью, радуясь, что он остался в живых, и в то же время злясь на него за безрассудство. В следующий раз, когда тебе вздумается корчить из себя героя, Шура, клянусь, я тебя просто высеку! Подумаешь, мастер спорта! — язвительно усмехнулся он и встал. — Я еще зайду к тебе перед отъездом.

Ник вышел задумчивый, пораженный близостью между этими двумя людьми. Он впервые понял, до какой степени привык к тому, что он всегда один. С самого детства у него не было ни одного близкого друга…

В здании, перед которым ждали машины, помещалась база, обслуживающая горную станцию. И хотя на доске у входа, кроме Всесоюзной Академии наук, значилась и Академия Грузинской республики, внутри здание было обставлено чисто по-русски, вплоть до кадок с высокими пальмами, которые красовались в приемной на фоне голубых плюшевых драпировок с помпончиками. И здесь Ник снова поразился объему затрат на научные цели. Для нужд одной станции здесь было семь лабораторий, хорошо оборудованная механическая мастерская с тремя постоянными механиками, стеклодув, библиотека со всеми необходимыми монографиями и важнейшими периодическими изданиями, среди которых, к удивлению Ника, оказались и медицинские. Ему объяснили, что в штате горной станции есть представители Академии медицинских наук, которые изучают действие высокогорной атмосферы на человеческий организм.

— А также на психику, — добавил Гончаров, — так как в горах наблюдаются странные психические явления. — Слова его звучали как предостережение. Люди, не привыкшие к большой высоте, совершают опрометчивые поступки, поэтому каждый из нас должен заботиться о других. И поэтому я, собственно, и не злюсь на Когана, а только жалею его. То, что он сделал, казалось ему вполне разумным, но он должен был знать, что не может доверять себе. У него большой опыт, и ему следовало бы помнить, что в горах осторожность не может быть чрезмерной и что нельзя поддаваться своим порывам.

Сначала Гончаров заявил, что откладывает подъем для того, чтобы Ник успел привыкнуть к местным условиям, прежде чем поднимется еще выше. Однако позже он стал уверять, что вынужден задержаться из-за погоды, хотя за эти три дня буран в горах несколько раз стихал и Нику казалось, что машины наверняка успели бы проскочить наверх. Без сомнения, Гончарову не хотелось оставлять Когана, пока не решится вопрос об ампутации, но он мог бы легко найти выход из этого положения — стоило только послать машины с приборами вперед, а самому подняться потом, когда он сочтет возможным. Ник предложил ему это, вызвавшись сопровождать грузовики.

— Давайте я поеду вперед, чтобы поскорее приступить к работе.

— Об этом не может быть и речи, — резко возразил Гончаров. — Погода там не такая ясная, как кажется отсюда.

Разобраться тут было трудно, но, вероятнее всего, истина заключалась в том, что Гончаров твердо решил не отпускать его без себя туда, где находилась Валя. Он нервничал и злился, потому что ему было стыдно: как он мог позволить вмешаться в дело личным соображениям. Ник не мог ничего ни сказать, ни предпринять. Гордость не позволила бы Гончарову даже самому себе признаться, что такой конфликт существует.

Тем не менее Ник старался держаться подальше от радиоаппаратной, когда Гончаров разговаривал с Валей: он дал обещание и не намерен был нарушать его.

Но сегодняшней погодой нельзя было не воспользоваться. Окончательное решение относительно Когана врачи отложили на двенадцать часов. Если не наметится признаков улучшения, операция будет сделана сегодня же. Задерживать колонну до тех пор было невозможно — это значило бы не поспеть на станцию засветло. Гончаров был в отчаянно скверном настроении. Привязанность к Когану тянула его остаться, мысль о Нике и Вале вынуждала ехать. Не будь тут Ника, не было бы и дилеммы, а дилемма эта заставляла его терять самообладание.

В четверть десятого он решительно уселся на переднее сиденье головного «джипа», не сказав ни слова Нику и сидевшему за рулем Геловани, рывком захлопнул за собой дверцу, и машина тронулась. Второй «джип» и грузовики двинулись за ним следом. В таком чинном порядке они проехали через весь пыльный городок, мимо новых домов из розового камня с изящными арками, так не похожих на прямоугольные тяжеловесные московские здания, мимо древних выбеленных хижин, простоявших, быть может, уже тысячу лет. На широких пустых улицах попадались иногда и другие машины, легковые и грузовики, но также и козы, овцы, коровы и запряженные лошадьми арбы. У Гончарова, когда он повернул голову и глянул на больницу, мимо которой проезжала их колонна, был вид загнанного на арене быка, но он не проронил ни слова. Вывески и надписи, мелькавшие вдоль дороги, были на языке, Нику вовсе не известном, и такого письма, какого ему не доводилось видеть. Он вдруг понял, что сейчас он ближе к Багдаду, чем к Москве.

Выехав из города, машины быстро покатили по широкому укатанному шоссе прямо к горам, отстоящим дальше, чем это сперва показалось. Угрюмое молчание Гончарова на всех ложилось давящей тяжестью. Он немного оттаял, лишь когда дорога постепенно пошла в гору. Почва становилась суше и каменистей. Деревья здесь не росли. На тощей траве паслись вместе козы, лошади и коровы. Появились выходы гранита — скалы громоздились одна на другую. Повсюду лежали крупные острые куски того самого розового камня, из которого были выстроены дома в городе.

— Что это такое? — спросил Ник.

— Туф, — ответил Гончаров. — Застывшая лава.

Как видно, он был рад поводу заговорить, вероятно и сам почувствовав, что зашел слишком далеко. Говорил он резко, бойко, но жара в его лекторском тоне не было. Он объяснил, почему дома из туфа выглядят так, будто их построили только вчера: туф невероятно тверд, глыбы, отесанные сотню лет назад, сохраняют гладкость только что отшлифованного гранита. На Кавказе, сказал он, церкви из туфа простояли, не разрушаясь, чуть ли не две тысячи лет, за ото время гранитные храмы давно превратились в живописные развалины. Уж не хотел ли он этим сказать Нику: «Я тверже, чем ты»?