Para Bellum - Геннадий Хазанов

– Пожалуй, вы правы. – Заковский встал из-за стола. – Пошли обедать. Самое время.

В огромной пустой столовой наркомата (Час ночи. Обедают в это время вряд ли. Но сидят на службе всю ночь, и подкрепиться во время этих бдений совсем не вредно. И общепит подстраивается, НКГБ – это не какие-нибудь мастерские Фортинбраса при Умслопогасе[12]) комиссар склонился над тарелкой с борщом, отодвинув пока печёнку по-строгановски с гречкой, и быстро и тихо заговорил:

– Если он расстрелян в тридцать седьмом, это не тот человек.

Аш так же тихо ответил, помешивая ложечкой в стакане крепкого, почти чёрного чая:

– Или тот. Наш товарищ вполне мог оказаться сильно предусмотрительным. Я проверил документы. Следователь и все, кто был как-то связан с арестованным, ликвидированы в разные годы или погибли при исполнении. Ни одного из них никто никогда не допрашивал. Вам это ни о чём не говорит?

– Совпадение. У нас стольких устраняли после Ежова. Всех допрашивать было некогда, да и незачем.

– Лёва, я не верю в такие совпадения. Тем более что этот священнослужитель занимался… Вы обратили внимание, какие исследования он вел в лаборатории СТОНа?

– Там написано – изготавливал йод из водорослей.

– Йод? Лева, мне удалось раскопать финансовые отчёты лагеря за тридцать пятый год. В них есть большие цифры и нет ни слова про медикаменты. Зато фигурируют специальные для перевозки «продукта 180», полученного в лаборатории. Это гидроксилин, или тяжёлая вода.

– Это что ещё за хреновина?

– Как вам это объяснить, Лёва. Альберт Эйнштейн считает, что эта хреновина необходима для создания самой мощной бомбы, какую только можно представить. Одна такая способна уничтожить целый город с полумиллионом жителей. Вы доверяете мнению Эйнштейна?

Заковский отодвинул тарелку, откинулся на спинку стула и глянул в лицо Ашу.

– Боюсь, что да, Зяма, – очень серьёзно сказал он.

Приключения приключениями, а дело делом. Витюля не один час просидел за столом на кухне Цыгана и перепортил четыре тетрадки в косую линейку, составляя «хитрую маляву». За стенкой ворочалась и вздыхала Ванина мамаша, просила то попить, то помочь перевернуться на другой бок, то помочь с «уткой». Куцего она дико раздражала, сбивала с мысли. Орудовать карандашом оказалось совсем не простым делом. То было непонятно, о чём автор просит людей в своём послании. То приходилось долго описывать фраера, о котором нужно поспрашивать в «крытках» и на пересылках.

Конечный результат выглядел так: «Авторитетный человек ищет очкастого попа отца Павла, которого недавно этапировали из СТОНа».

Казалось, глаза капитана Скачкова стали светлее, словно олово расплавили в тигельке. От растерянности он часто помигивал, не зная, как себя вести.

– Вот, Джаба Гивиевич, – не то позлорадствовал, не то порадовался за «постояльца» начальник тюрьмы, – телеграфом приказ пришёл: незамедлительно этапировать вас в белокаменную. Подпись замнаркома.

О телефонном звонке самого Лаврентия Павловича капитан решил не упоминать. Тем более что он не понял: иронизировал заместитель председателя Совета Народных Комиссаров, когда называл этого толстого обсоска своим другом, или был совершенно серьёзен. А от этого напрямую зависела судьба опального чекиста, здесь ошибиться было нельзя.

– Лёвы или Богдана? – деловито спросил Ивакин.

– Кобулов затребовал, – после паузы (соображал – говорить или до Москвы оставить в неведении) ответил Скачков.

Заключённый развалился на жёстком казённом стуле, словно сидел не в кабинете царя и бога Соловецкой «крытки» в одном лице, а в кожаном кресле где-нибудь на кафедре искусствоведения МГУ. Капитан в университете никогда не бывал, да и что там было ему делать, но почему-то представлял себе кафедру искусствоведения именно так: массивные кресла, обитые выделанной толстой шкурой невезучей коровы. И массивные столы, на которых свалены толстые папки и книжки с золотым тиснением.

Джаба задумчиво барабанил толстыми пальцами по крышке начальникова стола.

– И насколько незамедлительно я должен явиться в Москву? На каком транспорте придётся ехать?

– Завтра вас будет ждать самолёт. До трапа я провожу лично.

Ничего хорошего от такого вызова доктор искусствоведения не ждал. Конечно, глупо было бы надеяться, что о нём забудут вообще. Но почему вспомнили именно сейчас? Более важных забот накануне большой войны не осталось? Уголовный авторитет не видел ни одной разумной причины для того, чтобы он понадобился в Москве. Разве что, попытка нащупать через откровенную шпану след какого-то очкастого «графа Монте-Кристо»? Ивакин взвесил шансы мелкого бандита Куцего сделать нечто такое, на что обратил бы внимание лично Богдан Захарович Кобулов. Он что, Сталина умудрился ограбить или какой-то из баб Лаврентия Павловича произвёл «взлом лохматого сейфа»? Представив такую картинку, Джаба Гивиевич улыбнулся. Чушь, конечно, реникса, как писал Антон Павлович Чехов, но смешно.

Выбора не было. Специалист по средневековой эстетике махнул пухлой ладошкой и согласился: «Поехали».

– Я ужасно извиняюсь, – смущённо проговорил Скачков.

– Что ещё? – недовольно осведомился заключённый.

– По инструкции я обязан этапировать вас в наручниках. Вы не будете возражать, если перед въездом на поле я надену «браслеты», а когда выведу вас из машины и передам сопровождающим, железки сниму?

– Как я, маленький невинно осуждённый, могу противиться исполнению инструкции, – неприятно захихикал Джаба. Он поднялся со стула. – Завтра вставать рано. Я пошёл отдыхать.

Путешествие из Соловков в Москву Ивакину не понравилось. Молчаливые сопровождающие – пятеро в цивильном – уже на трапе защёлкнули на запястьях наручники. Весь перелёт двое сидели по бокам, третий с револьвером в руке – напротив. Остальные отдыхали, чтобы через два часа сменить «утомившихся» конвоиров.

Прямо из аэроплана Джабу запихнули в машину. Уже новые сотрудники расселись так, чтобы этапируемый оказался на заднем сиденье между крепкими организмами, как кусок колбасы между ломтями хлеба. А тот, который оказался рядом с шофером, держал в кулаке воронёный «ТТ».

Шторы на окнах были задёрнуты. Автомобиль от Центрального аэродрома стал петлять по проулкам, и искусствовед, хоть он и неплохо знал Москву, быстро потерял ориентиры. Но когда экипаж вполз во двор Лубянки, этот интерьер заключённый узнал.

Потом его вели по запутанным коридорам, поднимались по одной лестнице и спускались по другой. В конце концов оказались в просторной приёмной, отделанной дубовыми панелями. Здесь наручники наконец-то сняли. Ивакин огляделся и обаятельно улыбнулся черноволосой красавице, сидевшей за столиком секретарши: «Гамарджоба, Манана. Ты всё хорошеешь. На тебя уже смотреть нельзя – ослепляешь».