Ленинградские тетради Алексея Дубравина - Александр Хренков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Налейте, пожалуйста.
Врачи и Бусырин, пожелав мне скорого выздоровления, ушли.
— Я рада, так рада за вас!
Мне захотелось улыбнуться.
— Смелее, смелее. Ну, улыбайтесь же! Все страшное, говорю вам, — в прошлом.
Юля умела успокаивать. Я улыбнулся.
Как это было
Дней через десять я поправился, стал выходить на улицу. Сидя рядом со мной на скамейке, Юля однажды рассказала:
— Вы были плохи, очень плохи, теперь я вам правду скажу. Все беспокоились, справитесь ли вы с кризисом. Я в ту ночь дежурила и заодно наблюдала за вами. А после отбоя хотела сидеть возле вас безотлучно. Кайновский тоже сказал: «Конечно, будьте всю ночь при Дубравине». А потом он выдумал… Это безусловно надо было сделать, но почему именно я — не понимаю. Одному больному потребовалось переливание крови. Нужной группы крови у нас не оказалось. Он вызвал меня и приказал ехать на станцию переливания. «Но ведь я не могу, Христофор Александрович. Сами понимаете». — «Езжайте, — ответил Кайновский. — Все заботы о Дубравине возьму на себя». Со слезами на глазах я поехала. Думала вернуться как можно скорее, но так не получилось: дважды у машины засорялся карбюратор. В общем, потратила три с половиной часа и в госпиталь приехала уже в начале пятого. Приехала — а тут происходит смена руководства. Бусырин отстранил от дежурства Кайновского и назначил вместо него Веснянкина. И вызвал из больницы опытного терапевта. Сгоряча накричал на меня: «Как вы посмели оставить больного?» Я объяснила: «Приказал Кайновский». — «Почему не доложили мне?» Я даже заплакала. Конечно, он прав, сама знаю, прав, но было обидно. К счастью, обошлось благополучно. А кровь — вы только подумайте! — кровь в ту ночь и не потребовалась. Переливали утром. Можно бы и позже за ней съездить, правда?
— Где он теперь?
— Кайновский? Перевели. Сразу после этого случая перевели куда-то.
Вечером меня вызвал в свой кабинет Бусырин.
— Рад видеть вас во здравии. Садитесь. Так знаете, кто такой Кайновский?
— Ничего не знаю.
— А все-таки?
Я рассказал о наших спорах на занятиях.
— Это мне известно. Впрочем, не будь этих споров, вы, вероятно, не навлекли бы на себя его немилость. А раньше вы не спорили?
Я припомнил историю на Расстанной.
— Ясно. Все ясно, товарищ Дубравин. Вы рисковали оказаться сраженным. В госпитале на Выборгской, где Кайновский служил до назначения к нам, ему удалась подобная диверсия. Там он сразил одного полковника. Прием — почти аналогичный. Полковник, начальник политотдела дивизии, был ранен в голову. Ранен тяжело, поправлялся плохо. Но он, как большевик и партийный работник, продолжал свое дело в палатах: проводил с солдатами беседы, читал политические информации. Больше всего, между прочим, рассказывал о зверствах оккупантов и критиковал фашистскую идеологию. Несколько раз его слушал Кайновский. Ну слушал и слушал — что тут особенного? Заглянул в палату и заслушался, благо полковник был мастером агитации. Уж если поставит на разговор вопрос — весь его под орех разделает, нигде не оставит ни пятнышка. Сам знаю. Два месяца в начале войны в его подчинении был… И вот однажды в полночь — полковник лежал, как и вы, в отдельной палате — кто-то открыл снаружи форточку. Полковник простудился и тут же заболел. Наблюдал за ним Кайновский. Будто бы правильно наблюдал, выполнил все формальности. Но полковник умер. В истории болезни записали: «Коллапс. Ослабленный организм не справился с кризисом». Теперь выясняется: можно было спасти человека. Во всяком случае надо было прибегнуть к камфаре и адреналину. Кайновский этим не воспользовался.
— Намеренно?
— Уверен, что так.
— Так кто же он такой?
— Гражданин Союза с 1939 года. Выходец из Западной Украины. Высшее образование получил в Италии, в Болонском университете. Студентом участвовал в манифестациях «чернорубашечников».
Мне стало вдруг зябко. Побежали холодные мурашки, и кожа на руках покрылась гусиными пупырышками.
Поправив на глазу повязку, подполковник Бусырин заключил:
— Будь ваш организм немного слабее, исход поединка был бы, конечно, трагическим.
Теперь мне стало почему-то жарко.
— Я могу с ним встретиться?
— Едва ли, — ответил Бусырин. — Следствие закончено.
Баллада о земном шаре
В последний день моего пребывания в госпитале ко мне нагрянул Пашка.
Пашка — военный? Да. В новенькой форме младшего лейтенанта, в пилотке с красной звездочкой, в скрипучих ремнях, с кобурой, в хромовых пыльных сапогах. Стал передо мной навытяжку, левую руку опустил к бедру, точно солдат-новобранец, правую вскинул к пилотке и, щерясь до самых ушей, громко, с охотой отчеканил:
— Товарищ капитан! Младший техник-лейтенант Трофимов через восемь часов отправляется в часть. Прибыл проститься.
— Честное слово, Павел?
Опустив руку и продолжая щериться, прибавил:
— К дьяволу! Сотни самоходок наклепал для фронта — надо же проверить их качество в бою. А то, пожалуй, не успею. Медаль «За трудовую доблесть» хороша, а где же, спросит сын, медаль «За боевые заслуги»?
Рассмеялся.
— Все-таки отпустили?
— Три заявления писал — на четвертое ответили. Два месяца потогонных курсов — и вот вам, извольте, готовенький младший техник-лейтенант. Лейтенантского во мне, сам понимаешь, одна кобура да ремни, но танковым техником, видимо, сумею. Танки — любовь моя и ненависть.
Мы вышли во двор.
— Я тоже сегодня выписываюсь. Провожу тебя?
Пашка решительно возразил.
— Почему?
— Ты должен оставаться здесь.
— Ясно. Третий будет лишним?
Он, не ответив, ухмыльнулся.
Сели за стол под кустом черемухи. Вспомнили Юрку (он теперь в Эстонии), помянули добрым словом Виктора, Андрея Платоновича. Я рассказал ему свою историю с Кайновским.
— Везет же тебе на всякие истории! Мне вот не везет на драки. Потому и спешу. Может, там научусь находить себе противников.
Я не понял, о чем говорил озабоченный друг. Драться Пашка умел, в спорах обычно не сдавался. Возможно, вынашивал новую идею?
Снял пилотку, положил на стол, серьезно сказал:
— Вот мы толкуем: зло и добро. Со злом надо бороться, добро — поддерживать. Против чего, собственно говоря, надобно бороться?
Я не мешал ему. Он, теребя пилотку, продолжал:
— В сущности, каждый уважающий себя человек должен, как азбуку, знать всего лишь две простые вещи. Во-первых, надо знать, что ты обязан всю жизнь поддерживать, и, во-вторых — с кем, против чего ты будешь драться. И знать это надо конкретно, видеть — отчетливо и ясно, как эту вот суконную пилотку. Ты человек военный, солдат. А что для солдата главное?
— Видеть свою мишень и целиться в яблочко.
— А что главное для пропагандиста?
— То же самое: прицельный огонь по противнику.
— Вот! Знать, кому и в какое место влепить сокрушительный удар, чтобы к чертовой бабушке рассыпались все его тезисы и аргументы. В щепки, понимаешь?
— Ты что же, не знаешь этой истины?
— А ты — так уж и постиг все в совершенстве?
Мы не спорили. В кустах гомонили птицы. Пашка посмотрел на ветки деревьев, на скворечник, кем-то подставленный этой весной, глянул в безоблачное небо.
— Ты не забыл математику? А я решил подзаняться ею.
— Зачем?
— Затем, что математика — одна из основ мироздания. Первая — сама материя, вторая — ее структурная форма. Количественные сочетания атомов, молекул, их скоростей и энергий, подчиненные строжайшим законам. От атома до галактики — все математика.
Я покачал головой. Пашка продолжал:
— Нормальная температура тела — тридцать шесть и восемь десятых градуса. Если человек захворал, температура повышается. Вот и спросим себя: нельзя ли вычислить зависимость температуры от окружающей среды и влияний микробной активности? Или с помощью математических расчетов точно поставить диагноз — грипп, малярия, либо там египетская лихорадка?
— Эх, куда тебя занесло! Ты фантазер, мой друг, безудержный фантазер.
— Подожди! — зыкнул Пашка. — Все мы философы и фантазеры. Ты, может, не меньше, чем я. Есть в науке предположение: со временем люди научатся описывать физиологические явления с помощью математических формул. Ибо вся живая жизнь, от амебы до слона и человека, есть не что иное, как сложнейшее математическое уравновешивание организмов друг с другом и окружающей средой.
— Не читал, не знаю.
— А я, грешный, думаю: чем черт не шутит, не значит ли это, что в недалеком будущем врач-математик станет вычислять диагноз неизвестной болезни, пользуясь таблицей логарифмов, а колхозный агроном совершенно точно предскажет нам урожай пшеницы, поразмыслив малость над сводкой метеопрогнозов и данными об интенсивности солнечного излучения?