Светоч - Лариса Шубникова

Владка, я тебя соберу, а мне когда? Какой еще Кудимов сын?! Батюшки, а я нечесана! Запона моя нарядная где?! А Юстинка куда ушла?! Как дом свой спроворила, так и глаз не кажет!

– Белянушка, тут я, – Юстя, как знала, вошла в гридню тихонько, поклонилась. – Помогу. Я вот… – и протянула узелочек Владе, – одежку кружевом обшила. Не понравится, так выкинь, а приглянется, рада буду.

Проворная Белянка ухватила узелок, распутала ткань и вытянула запону шитую. Ахнула, глядя на наряд богатый:

– Самое то для княжьей невесты! Юстька, рукастая ты!

– Пойдем, Исаак, – волхв двинулся к двери. – Сейчас писк начнется, оглохнем.

Черноокий улыбнулся, двинулся за Божетехом, а вслед за ними уныло потащился старый пёс.

***

Босыми ногами по теплой траве шла Влада к светлым водам Волхова. Не видела сини небесной – яркой и бескрайней – не смотрела на новоградцев, что большой толпой сгрудились на берегу, гомонили и шушукались. Не обернулась и на Божетеха, стоявшего у реки с грозным посохом в руке. Глядела только на Глеба, князя Новоградского.

Подошла близко, протянула руку любому, тот взял ее в свою и сжал крепко, будто упредил: "Не убежишь, не скроешься". Владе бы улыбаться и радоваться, ан нет, слезу уронила. Видела, как Глеб затревожился, потянулся обнять и утешить.

– Влада, что ты? – и голос дрогнул.

– Ничего, Глебушка. То от радости, не с горя. Не верится....Не верится, что я здесь и ты рядом. Боюсь утратить, боюсь до дрожи, что все это морок, сон…

– Дурёха пугливая, – хохотнул. – Вместе мы, верь. А вот меня напугала. Помщу.

И что ответить? Ничего не сказала ведунья, смотрела в темные глаза Чермного, любовалась. Слезы-то вмиг высохли. Так и случается, когда есть кому верить, кого за руку держать и о ком радоваться.

Божетех, пряча улыбку в косматой бороде, шагнул ближе, дождался, когда оба протянут руки, и связал их холстинкой. Не без радости затянул узелок покрепче, да еще и подергал, мол, не слабоват ли?

Обряд творил громко: всякое его слово слышалось и разумелось. Народец притих: ни шуток потешных, ни словечек крепких, ни смешков дурашливых. Будто чуяли, что творится непростое, по воле светлых богов и могущественных сил.

– Сва! – выкрикнул волхв, воздел посох свой к небу. – Сва! Сва!

И троекратно из толпы полетела хвала грозному Сварогу! Славили союз, дарованный богом, молодых князя и княгиню, да и себе желали обильной нови и продолжения рода.

Солнце, нежгливое к исходу лета, окатило теплом, пробежалось по листьям дерев, засиявшим не хуже смарагда102. Ветер привольный прогулялся по рощице, смахнул пожелтевшую листву, кинул пригоршню в Волхов: поплыли рыжые в далекую даль, понеслись малые навстречу неизведанному. Вслед на ними в воду пошли и Глеб с Владой, показались ей мужем и женой, похвастались холстинкой, связавшей накрепко.

– Влада, вот что я тебе скажу, – Чермный осерьезнел, смотрел строго. – Захочешь порваться со мной, я откажусь. Так и станешь за мной ходить до конца дней. Руки не подниму рвать холстину, хоть убей, а не буду.

Ведунья не ответила, боялась спугнуть счастье свое и Глебово. Молчала, улыбалась и слушала легкий звон, что шел от Светоча. Тот шептал здравницу и щедро лил дар во Владу.

– Владка, – шептал Чермный, – опять ворожить принялась? Уймись, инако тресну от силы.

– Вместе сдюжим, Глебушка. Двое нас, так легче.

Эпилог

Пятнадцать лет спустя

Тяжелая насада ткнулась носом в причал Новоградский. Кормчий высвистал работным, мол, не зевайте, вяжите крепче. Те и засуетились, забегали: кто сходни налаживал, кто тюки хватал.

Добрыня смотрел на городище, краше которого не видал еще. Лица не ронял, невместно, но глаза светлые сияли нестерпимым любопытством и молодой удалью.

– Мятль оправь, – отец прошамкал беззубым ртом. – Чекан спрячь. Ступай урядно, головой не крути. Узнают нас, так беда случится, – проговорил тихо и пошел со сходней.

Добрыня поспешил следом. Отцовского наказа не исполнил, оглядывался по сторонам, примечал, а иной раз и останавливался полюбоваться огромным торжищем, послушать зазывы новоградских купцов, подмигнуть красавицам местным, что проходя мимо, улыбались высокому пригожему парню.

– Вырос град, – отец встал у ворот, поднял высоко голову с поседевшей косицей. – Крепко стоит, вцепился в землю, корнями врос.

– Здесь везде такие хоромы? – Добрыня едва не споткнулся, заглядевшись на высокий дом в пять окон с резными столбушками крыльца.

– Везде, сын. Улиц-то больше стало. Вон там, – указал рукой без одного пальца, – княжьи хоромы. Там и стогна вечевая.

– Помню вон того идола, – Добрыня голову к плечу склонил. – А хором высоких не помню.

– Где тебе помнить. Из града ушли, ты еще у мамки на руках сидел, – отец пригладил долгую косицу широкой ладонью. – Довольно того, что я еще в памяти. Смотри, Добрыня, смотри на то, чего лишились Скоры. Князь Чермный развеял род наш, рассыпал по чужим землям. В глаза ему не хочешь заглянуть? Не хочешь спросить, почему через него мамка твоя померла на ладье? Почему брат утонул? Не хочешь выпытать, почто дед твой занедужил и не проснулся поутру в морозный день?

Добрыня не ответил, головы опускать не стал, не имел такой привычки, и отца боднул тяжким взглядом.

– Чего уставился, щеня? Кровь-то не бурлит? Мести не просит? – вызверился поживший.

– У тебя бурлит? – огрызнулся Добрыня. – Сам ведь говорил, что княжил ты худо. За то и погнало вече. Чермный отпустил, а мог бы....

– Рот прикрой, – отец поправил широкую опояску, стянул края мехового варяжского мятля. – Отпустил он… Волк Лютый смилостивился над родовитыми, да не спросил, нужна ли его подачка. Гордость нашу подломил, хребта лишил.

Не нашелся парень с ответом, только положил руку на топорище чекана и сжал накрепко. Пнул меховым сапогом пожухлые осенние листья, укрывшие улицу золотым покровом.

– Тепло здесь, – отец поднял лицо к солнцу, зажмурился: натянулся рубец, рассекший бровь надвое. – Отрадно. Сколь зим тут не был, уж позабыть пора, а все одно, как домой вернулся. Ты как мыслишь, Добрыня, где твой дом?

– На Онего103, в Пилегме.

– Вот то и обидно, что не