Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

Черта с два она обратила бы на него внимание!

Однако, все это были, конечно, несбыточные мечты. Этого никогда не случится, нечего и надеяться. И поэтому она всетаки, завершив уборку в квартире, чуть подкрасившись и облачившись в строгое платье, без раздумий положила в сумочку листок заявления и, пройдя два квартала, нагретые солнечными лучами, с вдруг заколотившимся сердцем толкнула тяжелую дверь, справа от которой блестела табличка: «Районное отделение».

Настроение у нее по–прежнему было отличное, и она неожиданно подмигнула пузатому сарацину, несшему охрану при входе (правда, вспомнив опять, что сарацины кого–то вчера зарубили; однако — мельком), а когда, наверное предупрежденный звонком, появился из кабинете довольно–таки невзрачный мужчина в темно–сером полувоенном костюме, заправленном в сапоги, то Ивонна, открыто и прямо глядя в его блеклые, как бы истершиеся глаза, энергично произнесла — вероятно, несколько громче, чем требовалось:

— У меня — заявление!..

Мужчина даже попятился.

Во всяком случае, в заспанном казенном лице его что–то дрогнуло, но он тут же, по–видимому, овладел собой и с формальным радушием указал на открытый проем кабинета:

— Прошу вас!..

А затем усадив ее в кожаное потертое кресло, где Ивонна вдруг отчего–то почувствовала себя, как на витрине, опустился в такое же кресло с другой стороны стола и, по–прежнему сохраняя, наверное, долгой практикой вырабатываемое радушие, но одновременно и с ощутимым чиновничьим безразличием неторопливо заметил:

— Я вас слушаю…

Заявление он читал, наверное, минут пятнадцать. Или, может быть, меньше, но Ивонне этот промежуток времени показался необычайно долгим, а прочтя, вовсе не принялся ее о чем–то расспрашивать, как она первоначально предполагала, но напротив вдруг замолчал и, зажав обе руки коленями, начал быстро–быстро раскачиваться на краешке кресла, — бледный лоб у него при этом сильно наморщился, а глаза как будто повернулись зрачками внутрь организма.

И еще он тихо, но ощутимо поцокивал языком.

И кривился щекой — словно у него побаливали верхние зубы.

Впечатление было, во всяком случае, очень похожее.

Ивонна просто — ждала.

Продолжалось это опять же, наверное, минут пятнадцать. А затем мужчина прекратил раскачиваться так же внезапно, как начал, и вдруг с острым, необычайным вниманием посмотрев на нее, энергично, как будто очнувшись от дремы, поинтересовался:

— Значит, он упоминал при вас Мышиного короля?.. Любопытно… А вы в этом абсолютно уверены?

— Абсолютно, — твердо сказала Ивонна.

— И… упоминание… свидетельствовало о его… положительном отношении?

Ивонна кивнула.

— Значит, вы полагаете, что это — не случайная оговорка?

— Да, полагаю…

Тогда мужчина ногтем, как–то очень небрежно подтолкнул к ней листочек со строчками заявления и совсем другим тоном — официальным, сухим — предложил, словно чувствуя, что от этого будут одни неприятности:

— Подпишите, пожалуйста. И — разборчиво. Без подписи не принимаем…

Настроение у Ивонны вдруг резко упало.

— А я слышала, что можно подавать анонимные заявления. Главное, чтобы — лично…

Мужчина кивнул.

— Да, конечно, но в некоторых случаях требуется представленность заявителя. Чтобы избежать, так сказать, необоснованных обвинений… Подпишите… Конфиденциальность мы, разумеется, гарантируем.

И зрачки его буквально вонзились в Ивонну.

Выхода не было.

Ивонна достала из сумочки ручку, подсохшую от долгого неупотребления, и, наверное, с пятой попытки вывела под словом «гражданка» свои ломаные, прерывающиеся, неразборчивые каракули.

Точно курица лапой.

У нее было такое чувство, что она попала в ловушку.

Тем более, что и заявление сразу исчезло в картонной потрепанной папке с начертанием красным карандашом: «К рассмотрению».

— Вот и отлично, — приветливо сказал мужчина. — Лично я очень рад, что вы так серьезно относитесь к своим гражданским обязанностям. А теперь — еще одна небольшая формальность… Пройдемьте…

Он открыл неказистую дверь в левой части своего кабинета и, пройдя вслед за ним, Ивонна неожиданно очутилась в странно маленькой, чуть ли не со спичечный коробок, тесной низенькой комнатке, где едва умещались — тахта и два ободранных стула.

Вид у комнатки был не очень–то презентабельный. И Ивонна сразу же поняла, зачем ее сюда пригласили.

Сердце у нее оборвалось.

Она сделала шаг назад.

Дверь, однако, была уже заперта, а мужчина уже уселся на стул — неторопливо стаскивая сапоги:

— Располагайтесь…

И он сделал весьма недвусмысленный жест.

Стены в комнате были серые, а плафон, источающий свет казался голубоватым.

— Я буду жаловаться, — беспомощно сказала Ивонна.

А мужчина с удивлением поднял перекошенное от усилий лицо:

— Кому?

В голосе его действительно слышалось удивление.

— Вы хотите, чтобы вашему заявлению дали ход? Хотите? Тогда не тратьте напрасно моего рабочего времени…

И он бросил сапог в угол комнаты.

Голос у него был тоже — какой–то серый.

Или, может быть, голубоватый.

Не разобрать.

А когда Ивонна, наверное минут через двадцать, вышла из районного отделения и, как будто ожившая статуя, с каменным неподвижным лицом зашагала по улице, не совсем понимая, куда она направляется, то на перекрестке, где пришлось задержаться перед огнем светофора, в перспективе проспекта она неожиданно для себя увидела серые уродливые дома, напихивающиеся друг на друга, а над серыми крышами их, словно вылинявшее полотнище — голубое и, вместе с тем, совершенно безнадежное небо…

10. М Э Р И Я. О Т Ч Е Т Н Ы Й П Е Р И О Д.

Геккон сказал:

— Ваша ошибка в том, что вы считаете себя средоточием обозримой Вселенной. Той Вселенной, пределы которой нам пока неизвестны. Вам кажется, что на вас смотрит весь мир, что другие народы — кто с ненавистью, кто с восхищением — наблюдают за вами, стремятся вам подражать, очень часто завидуют вам, пытаются с вами соперничать. Что они только и делают, что сопоставляют вашу жизнь со своей. А это не так. Вы вовсе не остановили на себе зрачок Ойкумены. Разумеется, мир отдает должное тому упорству, с которым вы пытаетесь жить иначе, чем все остальные, мир действительно наблюдает за вами иногда с любопытством, а иногда с равнодушием. Но ведь мир, дорогой друг, чрезвычайно велик, и Вселенная вовсе не ограничена пределами города. Ойкумена простирается и на Восток и на Запад. Есть народы, которые даже не подозревают о вашем существовании. А другие озабочены вами постольку, поскольку от вас исходит некое… беспокойство… В противном случае они бы тоже не обращали на вас внимания. Вы, отнюдь, не являетесь центром Вселенной, вы находитесь на ее достаточно отдаленной периферии. И чем раньше, дорогой друг, вы это поймете, тем разумней и проще будут строиться наши дальнейшие отношения…

Он остановился у продолговатого инкрустированного перламутром столика, на котором освещенный, словно в музее, выделяемый складчатым бархатом, покоился длинный меч с простой металлической рукояткой, и бесцельно коснувшись молочного лезвия, которое точно дымилось, вдруг, как будто обжегшись, отдернул чуткие пальцы.

— Я надеюсь, дорогой друг, что вы не истолкуете мои слова превратно. Я бы вовсе не хотел поставить вас в неловкое положение…

Черные припухшие глаза его на горбоносом лице мгновенно сверкнули.

Мэр ответил несколько раздраженно:

— Я уже объяснял вам, дорогой друг, что убить меня вы можете в любую минуту, я пришел без охраны, воинов у вас здесь хватает, но ведь вы достаточно проницательны, чтобы понимать необходимость сотрудничества: без меня вы не сможете справиться с городским хозяйством, в котором черт ногу сломит, это совершенно новая для вас область деятельности, а я без вас — обеспечить безопасность города от вторжения варваров. Прошу прощения, я никого не хотел обидеть… Вот в чем суть нашей взаимозависимости. Вы, дорогой друг, можете не доверять мне сколько угодно, если хотите, вы можете подозревать меня в стремлении как–то ограничить ваши теперешние прерогативы, вы, наконец, можете полагать, что я организую заговор против вас лично — хотя это абсолютно бессмысленно, с любой точки зрения, я в этом нисколько не заинтересован — но вы, с вашим всесторонним образованием, с вашим острым умом и с вашей интеллигентностью, безусловно поднимающей вас над миром кочевников, просто не можете не понимать, что мы — обречены на сотрудничество. По крайней мере, мне это вполне очевидно… — Мэр перевел дыхание, нервное, с провалами щек лицо его, ни на секунду не остававшееся неподвижным, потемнело от нахлынувшей крови. Он немного повел подбородком, как бы ослабив тугой узел галстука. Обоначились жилы на шее. — И в связи с этим, дорогой друг, я не понимаю вашего длительного затворничества. Вы буквально заточили себя на этом острове: никуда не показываетесь, не участвуете, как вам полагалось бы, в светской жизни… Честно говоря, это вызывает некоторые кривотолки. Я ценю ваше уединение, которым вы так дорожите, вероятно, оно сродни уединению гениев, но вы же знаете, что такое общественное сознание — как оно легко возбуждается при малейшем намеке на неблагополучие в органах власти. Я бы, дорогой друг, все–таки рекомендовал вам показаться на сегодняшнем городском приеме, это было бы воспринято с громадным удовлетворением… Что же касается безопасности мэрии и вас лично, то я полагаю, что господин Барма вполне способен ее обеспечить. Да и сами опасения по поводу террористов, кажется мне, несколько преувеличенными. Не так уж они и всесильны… Я прав, господин Барма?