Апокалиптическая фантастика - Майк Эшли

Они явились однажды — в ангельском пении, в серебряном пламени — и снова являются в саду, в саду моих грез.

Сейчас пестрые птицы порхают в жарких радужных брызгах и говорливая река нашептывает секреты озеру. Можно сказать, что я счастлив, хотя будущего нет и Земля вертится в пустоте, одинокая, как упущенный малышом шарик. Все ушли, и я счастлив, и я печален. Сад — мирное место, место отдохновения, но пламя выплеснулось наружу.

Когда-то я был человеком средних лет, а мир — чаном расплавленного, переработанного шлака, смертельно опасным местом, где из земли торчат безумные грозди кораллов, горящие в ночи голубым и алым. Сейчас в сумраке мерцают светлячки и, где нужно, почва отдает тепло. Но в душе нет тепла, нет огня, лишь лунный свет возраста и оставленных надежд.

Когда-то я был молод, а Земля была шаром исступленного ужаса, ибо мы выпустили на свободу тварь столь крошечную, что ее и не разглядишь: перед людьми предстали лишь результаты ее работы; она набирала силу, она была так голодна, что пожирала все, кроме плоти — особой, привилегированной плоти. И я смертельно боялся, ибо видел свою смерть и смерть моей жены. И не было у нас детей, чтобы оплакать нас, чтобы скорбеть по нам.

Земля была слепа к звездам, небо — тусклая сталь, туча губительной нанопыли в воздухе. И мы познали страх и раскаяние, ибо, убив наш мир, мы уничтожили сами себя.

Мы действовали вслепую, не ведая, что творим. Но смерть не слушает оправданий.

День конца света был днем рождения Иша Джерома, в сорок один год простодушного, как дитя. Он обладал редким даром беспечной отрешенности, невинно радуясь всему и не ведая угрозы. Профессор Алоизиус Джером — Ишем его прозвала жена — был философом, существом кроткого нрава и тихих речей, вызывающим изумление факультета. Он ел свой утренний гренок, запивая черным кофе.

Зажмурив один глаз, другим разглядывая крошки на своей тарелке, его жена сказала:

— Определенно будет война. Они убьют нас всех своими проклятыми наноигрушками.

Иш грустно посмотрел в окно, не задев взглядом складчатых штор. Ясное утро обещало скорую весну.

— Я прибыл в Карфаген, — произнес он, макая гренок в кофе, — кругом меня котлом кипела позорная ненависть[91]. Августин Гиппонский, слегка искаженный, — секунду спустя пояснил он взлетевшим бровям жены. — Я предпочитаю Пелагия[92]. И салют из двадцати одного ствола, а не бактериологическую войну по случаю моего дня рождения, Бет.

Домоседство и необычайно непритязательная доброта Иша делали их брак счастливым. Бет Джером, честная, чудаковатая, щедрая духом и бесплодная лоном, открыла в себе и будущем супруге взаимное сочувствие двадцать лет назад, с первого же дня знакомства. Сочувствие переросло в любовь, если не в страсть. Однако ее, в отличие от нежащегося на теплом солнышке мужа, не омывало море спокойствия. На столе у локтя Бет лежала консервативная газета, заголовки которой кричали о военных нанотехнологиях.

— Я отказываюсь воспитывать младые умы в столь чудесный день. — Иш покончил с гренком и с наслаждением потянулся. — Надо взять машину, и укатить из этого муравейника как можно дальше, и перекусить возле простого, честного костра, и забыть о безумцах и их военных намерениях.

Бет встала, чтобы убрать тарелки в мойку.

— Это абсурд, — сказала она раздраженно. — Настаивать на добавлении в моющие средства пенообразующих веществ! За каких же дураков нас принимают. — Она затворила дверь и взяла телефон. — Отличное предложение, дорогой. Но сперва позвоним узнаем, смогут ли Тод или Мюриэль провести за тебя занятия.

Она намочила тряпку и смахнула со стола крошки, а Иш откинулся на спинку стула, так что тот закачался на двух задних ножках, и закурил. Солнце превратилось в бассейн тепла, и профессор всеми порами впитывал радость жизни.

Миллион лет и больше гомо сапиенсы сражались с миром на равных, борясь со всем, что только могла обратить против них природа. Сегодня я лежу в пещере вечного полудня в полудреме, и мир спит вместе со мной. Распускаются цветы, опадают листья, набухают почки, но человечество застыло в прохладе бабьего лета, и ни одно дуновение ветерка не тревожит его. Я помню дни, когда мужчины были грубы, мужчины были жестоки, да и женщины тоже; помню смутно, но это мучит меня. И корабли со звезд, падающие с небес, точно манна, взывают ко мне из глубин времени, и зов их уносит ветер. Слишком поздно, слишком поздно.

Небо было голубым, как яйцо дрозда, и столь же хрупким; голубизну окаймляли ватные грозди облаков. Маленькая лощина казалась зеленой чашей, вымытой дочиста для встречи с сияющим синим куполом на полпути между землей и небом. Почему модельеры считают стихийным бедствием носить синее с зеленым, сонно спросил себя Иш Джером, если природа давно и весьма эффектно одевается в эти цвета? Он дожевал жирную отбивную, облизал пальцы и, счастливый, вновь растянулся на траве. Нечто многоногое принялось исследовать его руку, и он лениво смахнул насекомое. Бет закрыла баночки крышками, свернула подстилку и уложила ее в корзину для пикника. Она зевнула; день выдался теплым, но не жарким — самая подходящая погода, чтобы бродить рука об руку у залива, или шептаться, или дремать. Бет тряхнула заискрившимися на солнце светлыми волосами и села рядом с мужем.

Иш приобнял ее. И тут, отгораживая небо, упал занавес, филигранно расшитый алмазами и сапфирами, и закачался на ветру, будто стена сверкающего снега. Высокое старое дерево на вершине холма стало коричневым, искривилось — и взорвалось, разбросав во все стороны желтые ленты пламени. Жар поднялся из ущелья, когда триллион крохотных машин выпустили молекулы, высвобождая энергию, скручивая ее во имя своей сумасшедшей цели. Иш и Бет закричали разом. Но треск растущих кристаллов заглушил звук. Город, расположенный в шестидесяти километрах от них, плавился, принимая формы, которые может породить лишь мигрень: зубчатые стеньг, башенки, крепостные валы — древняя геометрия подсознания.

Они не видели гриб горячего белого света, пытавшийся сжечь дотла враждебных паразитов. Они оказались счастливчиками, Бет и Иш, двумя из тысячи — или около того, — избежавшими холокоста, бомбы, стершей с лица земли три миллиона человеческих жизней. В других городах другие бомбы обугливали плоть и стальные балки скручивались размякшими ирисками; они также были одними из еще меньшего числа, кто не заразился сразу.

Мужчина и женщина лежали в объятиях друг друга, когда нахлынул и отступил жар, а потом кинулись к пещере в холме, и укрылись в ней, и Бет рыдала, рыдала и рыдала, как дитя, и они выжили.

Они отыскивали друг друга, выжившие, постепенно, но не было у них приюта, которым можно поделиться, и не было надежды. Храбрецы боролись, трусы молча смирялись с алмазно-железными тучами; смерть просачивалась и в храбрецов, и в трусов вместе с губчатым туманом. Они страдали ужасно, последние разобщенные мужчины и женщины, последние чахлые немногочисленные дети, они тощали и болели, гноящиеся язвы расцветали на их телах. Но даже тот, кто защищался, с горечью сознавал, что все тщетно, что, пусть он и проживет на пару месяцев дольше прочих, будущего все равно нет.

Лишенные всего, как и остальные, Иш и Бет скитались по пустынным землям, перекроенным выпущенным на свободу людьми ужасом. Они ели отбросы и найденные уцелевшие консервы, и пили бутилированную воду, которая по прихоти нанооружия осталась незараженной, и спали, когда позволяли ночные кошмары, и молились, и настал наконец день, когда туман расступился пред потоком серебристого огня и корабли принесли им спасение — но не радость.

Страдания опустошили людей до предела. Выжившие, и находчивые, и опустившиеся, и смелые — все вместе стянулись к кораблям. На покоробленной равнине, среди немых расселин и остекленевших скал, там, где некогда шумела листва и бурлила жизнь, застыли внушающими страх зеркалами небесные веретена. Их гладкие бока отражали усеянное алмазами небо, и выжившие, залитые ярчайшим светом, увидели в них себя — во всей красе деградации.

Иш Джером рассмеялся первым.

Он стоял перед выпуклой поверхностью звездного веретена и видел себя в сияющем глянце. Он видел сожженные брови, опаленные, спутанные патлы, видел тощее чучело в грязных лохмотьях.

— Мудрость возраста, — беззлобно хмыкнул он. — Иш, произведение искусства!

Горечь чужда была Ишу. Он даже забавлялся, наблюдая разрушение недавнего философа.

Еле волоча ноги, из толпы скелетов выбралась Бет и подошла к нему, как ребенок к своему защитнику. Они поменялись ролями; лишь невинность может спокойно встретиться лицом к лицу с неизвестностью.

Иш вновь рассмеялся, и маленькая толпа шумно заерзала с некоторым даже облегчением, и тут, перекрывая бормотание, с ними заговорил голос. Голос, эхом без слов зазвучавший в сознании каждого. Существа с кораблей заговорили с ними.