Магия отступника - Робин Хобб

Это действо ощущалось как ритуал, что, похоже, прибавляло остальным непринужденности, но для меня впечатление оказалось новым и странным. Я никогда не делил ванну с кем-то еще, тем более с женщиной и ребенком, и никогда за мной не ухаживали люди, считавшие своим долгом тереть и ополаскивать мне спину, удостоверяться, что даже между пальцами ног не осталось грязи, или поддерживать меня, пока я лежу откинувшись, чтобы другой слуга смог намылить ароматным мылом и промыть мои волосы. Оликея надзирала за всем этим с хозяйским видом, и вскоре к ней присоединился Ликари, сурово предупредив, что пена не должна попасть мне в глаза, а ступни, исцарапанные от хождения по лесу босиком, следует мыть крайне бережно. Когда мальчик-солдат выбрался из ванны и его досуха вытерли полотенцами, его кормильцам оказали такое же внимание. Оликея держалась с достоинством, словно имела законное право требовать подобного отношения, а Ликари весь извертелся, точно счастливый щенок, и радостно верещал, наслаждаясь ароматами мыла и масел.

Меня быстро окружили помощники Галей. Это встревожило меня, и я попытался предупредить мальчика-солдата, чтобы он оставался настороже. Он то ли не услышал вовсе, что ли не прислушался, расслабившись в их руках. Три женщины бережно высушивали его тело, приподнимая складки плоти, чтобы убедиться, что нигде не осталось влаги, другие расчесывали волосы и укладывали их с ароматными маслами. Они размяли и умастили мои ступни, позаботились о царапинах и ссадинах на икрах, а затем две девушки натерли их какой-то маслянистой мазью. Они бережно подстригли и вычистили мои ногти, потом принесли мне мягкие тапочки и вернули мою одежду. Около моего стула поставили столик с курительными принадлежностями, предложив на выбор табак всевозможных оттенков коричневого. Оликея твердо покачала головой и прогнала их, к развлечению кормильцев Кинроува.

— Я ему этого не позволяю, — сурово отрезала она.

Некоторые слуги Кинроува одобрительно закивали, а другие закатывали глаза в насмешливом сочувствии мальчику-солдату. Вне всякого сомнения, моя кормилица строго следила за моим здоровьем.

Тем временем в шатре продолжалась повседневная жизнь. Входили и выходили какие-то посланцы, но, хотя мальчик-солдат напрягал слух как мог, ему не удавалось расслышать, о чем шла речь. Некоторые, казалось, намеревались лишь заручиться расположением великого: они приносили ему дары в виде разнообразной еды и роскошных вещей. Некая пожилая женщина пришла просить его об одолжении. Он торжественно отказал ей, и ее, недовольную и всю в слезах, вывели из шатра кормильцы Кинроува. При этом повороте дел молодая великая помрачнела еще сильнее. Она недовольно наблюдала, как обихаживают мальчика-солдата. На ее лице застыло сердитое, угрожающее выражение. А рокот барабанов и топот ног все не смолкал, точно биение огромного сердца. Я отчаянно жаждал, чтобы они прекратились, чтобы тишина нахлынула и успокоила меня.

Но этому не суждено было исполниться. Казалось, никто, кроме меня, не обращал внимания на непрестанный шум. Как только мальчика-солдата одели и усадили на огромный стул, Кинроув снизошел до того, чтобы снова его заметить. Он подал кормильцам знак, мальчика-солдата подняли вместе с сиденьем и перенесли к Кинроуву на удобное для беседы расстояние. Джодоли и молодую великую тоже придвинули ближе, но стулья выстроили так, что Джодоли оказался между ней и мной, а она — чуть дальше, чем мы оба, от приподнятого помоста Кинроува. У моих ног положили подушки, и на них устроились Оликея и Ликари. Другие люди внесли уже накрытые столы с едой, тарелками, вином и бокалами и установили их так, чтобы нам легко было до них дотянуться. Все было проделано быстро и изящно, однако гостеприимство Кинроува не простиралось настолько далеко, чтобы пригласить гостей на собственный помост. Он сохранял выгодную позицию: чтобы на него посмотреть, мальчику-солдату приходилось задирать голову. Смысл этого был очевиден: он провозглашал себя величайшим из великих и утверждал свое право возвышаться над прочими великими.

Однако ароматы пищи смягчили негодование и настороженность мальчика-солдата. Меня потрясло, с какой яростью взревел в нем голод при виде еды. В сравнении с угощением Кинроува наш вечерний пир казался скудной трапезой. Способ приготовления и пряности не были мне знакомы, как и сервировка блюд, но я не мог придраться к итогу. Запах пробудил в мальчике-солдате память о временах, когда Лисана была еще жива и каждый день питалась столь же великолепно. Щедрым вниманием и заботой о малейших нуждах спеки воздавали должное своим великим. На протяжении нескольких лет Кинроув оставался величайшим из великих, но Джодоли, как и все остальные, предвкушал, что, по мере того как он будет расти и копить могущество, его клан начнет оказывать ему подобные почести. Глядя на роскошь, в которой купался Кинроув, он предвидел свое возможное будущее. Сияющее лицо Ликари выдавало его радость. Оликея жадно оглядывалась по сторонам, накапливая воспоминания об этой чудесной ночи. К этому она и стремится: однажды она заживет, как Галея, и все станут угождать ей и почитать ее как любимую кормилицу великого.

Разговоры стихли, поскольку мешали трапезе. Оликея утверждала свое право подавать еду мальчику-солдату, причем с таким рвением, что мой рот ни на миг не оставался пустым. Фирада прислуживала Джодоли. Она словно состязалась с младшей сестрой в уходе за своим великим. Вскоре я понял, что соревнование действительно велось — не за еду, а в том, сколько каждый из нас может поглотить. Мальчик-солдат насытился, и даже более чем, но Оликея все заставляла его есть, уговаривая проглотить кусочек этого или попробовать чуточку того. Поведение, считавшееся постыдным на свадьбе моего брата менее двух лет назад, теперь приветствовалось как отменные манеры. Мальчик-солдат не только выказывал Кинроуву уважение, наслаждаясь его угощением, но и утверждал собственное положение, продолжая есть, в то время как Джодоли отвернулся от уговоров Фирады.

Единственным соперником мальчику-солдату осталась юная великая, чуть раньше предлагавшая Кинроуву меня убить. Не переставая жевать, мальчик-солдат краем глаза наблюдал за ней и пытался расслышать немногие произнесенные ею слова. Я уловил, что ее зовут Дэйси и что ее клан живет к северу от моего. Мальчик-солдат порылся в воспоминаниях Лисаны. Летом эти два клана почти не общались и только зимой, на побережье, делили охотничьи угодья под кронами хвойных деревьев. Но долина деревьев предков была общей для всех. Их великие находили там последний приют в стволах каэмбр так же, как и наши. Два дерева, павшие первыми, были древнейшими из их старейшин. Мой клан скорбел о них как о потере для народа, но клан Дэйси оплакивал убитых родичей. Не имело значения, что люди, воплощенные в деревьях, умерли многие поколения назад; наоборот, благодаря этому их восприятие мира и мудрость особенно ценились. Гернийцы уничтожили их связь с далеким прошлым. Их переполняла жгучая ненависть. И вот Дэйси следила за тем, как ест мальчик-солдат, а я наблюдал за ней. Ее главными кормильцами были двое мужчин: один примерно мой ровесник, а другой лет сорока. Они о чем-то совещались друг с другом, подавая ей еду, и мальчик-солдат несколько раз ловил на себе неприязненные взгляды младшего.