Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

— Между прочим, знаете, что сказал Баннистер малому из «Дейли мейл» в Москве? Мы пока не разрешили ему это напечатать.

— Тогда откуда я мог узнать?

Скрайн хитро улыбнулся, будто подготовил эффектный ход.

— Я записал, — сказал он, — кажется, взял с собой. — Он достал пухлый бумажник и извлек оттуда тщательно сложенный листок бумаги. Я видел, что он заранее готовил это маленькое представление, оставляя его напоследок; в конечном счете мы оба были актерами. Надев очки в металлической оправе, аккуратно поправив их за ушами и на переносице, он прочистил горло, готовясь читать: — «Не думайте, что я все здесь вижу в розовом свете, — говорит он. — Я скучаю по друзьям, порой переживаю одиночество. Но здесь я страдаю по малозначащим вещам. В Англии мне не хватало действительно самого важного — социализма». Грустное признание, а? — Скрайн протянул мне листок. — Вот, можете взять.

— Нет, спасибо. Я «Дейли мейл» не читаю.

Он задумчиво кивнул, глядя на узелок моего галстука.

— А вам не хватает социализма, доктор Маскелл? — тихо спросил он.

Я услышал лязганье поднимающегося лифта. Должно быть, из кино возвращался Патрик, наверное, все еще не в духе. Жизнь порой бывает довольно докучливой.

— Мне не о чем страдать, — ответил я. — Я сделал свое дело. Это все, что имеет значение.

— А ваши друзья, — мягко добавил он. — Не забывайте друзей. Они кое-что значат, не так ли?

Только что ушла мисс Вандельер. Боюсь, что чувствовала она себя преотвратно. Больше мы с ней не увидимся, вернее, я ее больше не увижу. Довольно умилительное событие; завершающие вопросы и так далее… — и не так далее. Я купил пирог — оказался несколько черствым, — воткнул маленькую свечку. Теперь у меня есть особые причины делать глупости. Она подозрительно, даже чуть озадаченно разглядывала пирог. Наша первая годовщина, сказал я, с надлежащим, как я считал, оттенком былой галантности вручая ей бокал шампанского; мне не хотелось, чтобы она думала, что я затаил на нее злобу. Но на самом деле, как она отметила, листая назад свой теперь изрядно потрепанный блокнот, это не было датой, когда она впервые пришла ко мне. Я отмахнулся от этих несущественных подробностей. Мы сидели в кабинете. Хотя она этого не заметила, мне резало глаз отвратительное белое пятно на стене, там, где должен был висеть Пуссен. Мисс В. была в пальто, но ей как всегда было холодно; ее слесарю, видно, приходилось чертовски долго трудиться, чтобы ее разогреть — девицы всегда валят свою температуру на парней, не спрашивайте, откуда я знаю. Как и в старые времена, на ней была кожаная юбка. Как объяснить капризы туалета? Я представил ее в ее комнате на Голдерс-Грин в сером свете и застойном утреннем воздухе с кружкой холодного кофе, натягивающей скрипящую юбку и размышляющей о еще одном дне… чего? А может, нет никакой комнаты на Голдерс-Грин? Может, все это придумано — ее папаша адмирал, ее неотесанный слесарь, скучные поездки в центр по Северной линии метро, да и моя биография. Я спросил, как продвигается книга, она ответила недовольным взглядом, как строптивая школьница, которую поймали курящей позади велосипедной стоянки. Я заверил, что у меня нет к ней никаких претензий, она изобразила полное непонимание, говоря, что не знает, о чем речь. Мы какое-то время молча глядели друг на друга, я улыбаясь, она, напротив, нахмурившись. О, мисс Вандельер, моя дорогая Серена. Если действительно ее так зовут.

— Несмотря на внешнюю видимость, — сказал я, указывая на бутылку шампанского и порушенный пирог с пизанской свечой, — официально я в трауре. — Я внимательно посмотрел на нее; как и ожидал, никакой реакции; она уже знала. — Видите ли, — закончил я, — умерла моя жена.

Минутное молчание.

— Сочувствую вам, — не глядя мне в глаза, еле слышно произнесла она.

Апрель. Какое сегодня изумительное небо, плывущие айсберги облаков, а позади нежная хрупкая синева и то появляющееся, то исчезающее солнце, словно кто-то балуется с выключателем. Я не люблю весну — говорил ли я раньше? Слишком беспокойно, тревожно, всюду слепо шевелится новая жизнь. Чувствую себя забытым, наполовину похороненным, сухим суком, кривым корневищем. Правда, что-то во мне тоже шевелится. Я часто, особенно по ночам, представляю, что чувствую, как она, не боль, а сама эта штука, неумолимо растет, шевелит клешнями. Ладно, скоро я положу конец этому росту. Ни с того ни с сего пересохло во рту. Странный результат. Я совершенно спокоен.

— Очень прискорбно, — сказал я. — Похоже, она довела себя до смерти голодом. Отказывалась есть, просто, как говорили, отвернулась к стене. Такое отчаянное желание умереть! Она не позволила послать за мной; просила не нарушать мой покой. Она всегда была внимательнее меня. И мужественнее. Вчера были похороны. Как видите, я все еще немного не в себе.

Почему, когда смерть ни на минуту не оставляет меня, без устали обнажает дыры в расшатанных защитных линиях моей жизни, я все еще гадаю, когда она сама нанесет последний удар? Я всегда считал само собой разумеющимся, что Вивьен меня переживет. И тем не менее, когда позвонил Джулиан, еще до того как он заговорил, я знал, что ее нет. Мы долго стояли, слушая в трубках дыхание друг друга.

— Так для нее лучше, — сказал он.

Почему молодые считают, что старым лучше умереть? Полагаю, ответ содержится в самом вопросе.

— Да, лучше, — согласился я.

Она просила похоронить ее по еврейскому обряду. Меня это удивило. Когда мы поженились, она водила детей в церковь, особенно когда жила в Оксфорде, но это, как я понял теперь, должно быть, делалось назло ее мамаше. Я никогда не думал, что она питала интерес к религии своих предков. Неисповедимы дела людские. Много неожиданного было и на похоронах. Ник, а также Джулиан, были в ермолках, а во время заупокойной молитвы, каддиш, или как ее там, я увидел, как Ник шевелит губами, повторяя ее вслед за кантором. Откуда вдруг взялась вся эта благочестивость? Но очевидно, она не была случайной.

Кладбище находилось на северных окраинах Лондона. Мы добирались туда целый час, несмотря на неприлично большую скорость, с которой катафалк прокладывал путь в веренице машин. Стояла промозглая погода с порывами дождя. На горизонте зловещая желтоватая полоска света. Я потерянно забился в уголок на заднем сиденье. Рядом с распухшим, покрытым пятнами лицом всхлипывала Бланш. Джулиан сидел выпрямившись за рулем, устремив взгляд на дорогу. Пустующее рядом место служило печальным напоминанием о покойной. Ник ехал сам по себе, в машине с шофером. На одном отрезке мы на короткое время поравнялись, и я заметил, что он занят делами — в руках бумаги и золотое перо, рядом на сиденье раскрытый красный министерский чемоданчик. Почувствовав мой взгляд, он на мгновение поднял невидящие, безо всякого выражения глаза — занятые чем-то важным мысли витали где-то далеко. Даже теперь, когда ему за семьдесят и он располнел и полысел, лицо обрюзгло, мешки под слезящимися глазами, я все еще различаю в нем былую красоту; действительно ли что-то от нее сохранилось, или я ему приписываю? Ведь для того я и существовал, мое назначение состояло в том, чтобы сохранять его образ, склонив голову, смиренно преклонять колени, держа перед ним зеркало, выставляя этот образ на всеобщее обозрение.

Когда притормозили у ворот кладбища, Бланш неловко попыталась взять меня за руку, но я сделал вид, что не заметил. Не люблю, когда ко мне прикасаются.

В первый момент я не узнал Куэрелла. Не то чтобы он сильно изменился, просто я меньше всего ожидал его здесь увидеть. Ну и нахал! Волосы поредели, сам чуть ссутулился, но все еще сохранил отталкивающую утонченность. Нет, не утонченность, не то слово; скорее банальный лоск, в то же время и броский, и безвкусный, а также выражение злорадного предвкушения, как если бы, скажем, опытный пловец невозмутимо наблюдал, как барахтается, пытаясь выбраться из пучины, неумелый новичок. Непринужденно несет бремя своей славы. Я всегда ему завидовал. По окончании церемонии он подошел ко мне и небрежно пожал руку. Мы не виделись более четверти века, но он все же изобразил дело так, словно мы встречаемся чуть ли не каждый день.

— Полагайтесь на евреев, — заметил он, — в конце они всегда возвращаются к своим основам. Как и мы, хочу сказать, католики. — Поверх костюма на нем была пухлая ветровка. — Теперь я больше мерзну. Так долго жил на юге, что кровь стала жиже. А ты, Виктор, неплохо выглядишь; от измены молодеешь, а? — Не помню, чтобы он раньше обращался ко мне по имени. Я представил его Бланш и Джулиану. Он одарил их долгим проницательным взглядом. — Я знал вас, когда вы еще были в люльке. — Джулиан был немногословно вежлив. Меня восхищает его сдержанная манера. — У вас глаза матери, — заметил Куэрелл, и Джулиан холодно кивнул, при этом мне всегда чудилось щелканье каблуков. Мой бедный, потерянный для меня сын. Куэрелл переключил свое внимание на Бланш. Та трепетала от смущения, вызванного присутствием такой знаменитости. Отдернула свою руку, словно обожглась от его прикосновения. Интересно, знают ли они, она с Джулианом, о Куэрелле? Такие вопросы своим детям не задают, даже если они взрослые.