Дождь: Рассказы китайских писателей 20 – 30-х годов - Мао Дунь

Сяо-пи вместо ответа промычал что-то неопределенное. Потом стал сгибать и разгибать, похожие на барабанные палочки пальцы, сдвинул брови и твердо сказал:

— Значит, руки все же пригодятся?

Издалека донесся стук колес, над рощей показался белый дымок. Махнув рукой Сяо-пи, стрелочник помчался по путям и замер у стрелки, подняв красный флажок.

Весь поезд был набит иностранцами — семьями мелких торговцев, детьми служащих, бородатыми стариками в темных чесучовых костюмах и девушками в цветных платьях, тщательно причесанными и напомаженными. Их было человек сто, но когда поезд остановился, никто не услышал характерного постукивания гэта;[105] по раскаленному известняку проскрипели лишь мужские кожаные ботинки. Большинство пассажиров третьего класса выглядывало из окон, не рискуя выйти из вагона.

Притихшие беженцы с горящими от зависти глазами украдкой поглядывали на поезд. По перрону прошел легкий шум: солдаты взяли на плечо винтовки, мокрые от масла и пота, и замерли по стойке «смирно». Голые ноги в плетеных из травы сандалиях были покрыты волдырями.

Жезл передали машинисту, начальник станции в красной фуражке подошел к вагону с охраной и что-то тихо сказал начальнику поезда. Паровоз пронзительно засвистел, стрелочник взмахнул флажком, и поезд, дрогнув, двинулся на восток.

На станции вновь наступила тишина. Был пятый час, короткая стрелка стенных часов в кабинете начальника прошла еще половину расстояния до следующей цифры. Патруль давно сменился. Воспользовавшись свободной минутой, станционные служащие, развалясь на плетеных стульях, потягивали дешевое пиво, сгоняя усталость последних дней и ночей. Беженцы, покорившись судьбе, вповалку опали прямо на полу. Кто-то громко храпел. У стены на руках матери плакал ребенок. Мухи бились о теплое оконное стекло. Где-то тихо стрекотали цикады. Было невыносимо жарко и душно. В небе клубились зловещие тучи, предвещая грозовую ночь.

Неподалеку от дороги в красном кирпичном домике Сяо-пи и его товарищи уплетали оладьи из сладкого картофеля и пили гаоляновую водку, купленную два дня назад. После еды Сяо-пи прополоскал рот и хотел было потянуться, но стукнулся о притолоку, до того низким был домик. Вытирая рот пожелтевшим полотенцем, Сяо-пи первым выскочил наружу, окинул взглядом западный край неба, безмолвную рощу, черные фигуры солдат со штыками, блестящие нити рельсов и зашагал вдоль путей к общежитию станционных служащих. Общежитие — несколько выстроившихся в ряд домиков — лежало в полусотне шагов от станции среди ив и кустарника. Окна были затянуты проволочными сетками. Весело насвистывая, Сяо-пи подошел к ветвистой плакучей иве, растущей перед входом в дом.

Стрелочник Юй, сняв форменную одежду и оставшись в майке, сидел на корточках под деревом и полоскал рот. «Вот и подзаправился, аппетит у меня отменный, — подумал Сяо-пи. — И водка хороша, наверно, выдержанная. Выпьешь глоток — по всему телу тепло разливается». Очень довольный, он уселся на каменную скамейку под ивой, скрестив ноги.

— А бы что ели? — спросил он. — Нынче ведь даже овощей не достанешь!

— Овощей?… Мы ели сазана из Хуайхэ, вчера на базаре купили. Хозяин торопился и отдал чуть не задаром — один цзяо два фэня за цзинь! — небрежно сказал стрелочник и бросил под дерево жестяную кружку. Достав из кармана пачку «Хадэмэнь», он вынул две сигареты, одну передал Сяо-пи, другую закурил сам.

— Молодцы! В такое время достать сазана! Но говорят, в Хуайхэ загубили немало народа. — Сяо-пи держал сигарету между пальцев, не торопясь закуривать.

— Уж очень ты привередлив! Тебе не по вкусу то, что запачкано кровью. А еще был ополченцем, из ружья стрелял. По-твоему, лучше падать в обморок при виде человеческой крови и голодать? — Юй говорил спокойно, со своим обычным сосредоточенным выражением лица.

Сяо-пи слушал молча.

— А я не желаю голодать, да и рыба на мои собственные деньги куплена! Хочу жить в свое удовольствие, только не так, как некоторые барышни или члены разных модных комитетов, которые только и знают, что… Не надо, конечно, обжираться, как скотина!

Сяо-пи внимательно разглядывал узкую золотую полоску меж туч в западной части неба.

— И давно ты записался в ораторы? — опросил он. — Здорово заливаешь! Эти речи я слышал от тебя и раньше, но никак не мог взять их в толк. Ты, как Хуан Тянь-ба или Черный Вихрь,[106] вечно вступаешься за обиженных, только мечей или топора тебе не хватает…

— Что? — Стрелочник подбоченился. — Этого добра везде полно, главное, чтобы поездом руки не отдавило. — Не успел он закончить, как со станции прибежал рабочий и замахал стрелочнику рукой.

— Что там еще?

— Опять звонили по телефону. Перед пассажирским, в пять сорок, с востока пройдет воинский эшелон вагонов на семь-восемь. Начальник велел торопиться. Иди быстрее, уже половина шестого. Плохие вести, говорят, мост через С. разрушен… Идем скорей! — И рабочий убежал, не дожидаясь ответа.

Стрелочник улыбнулся, будто знал обо всем заранее. Он вынес из дома форменный китель и завел большие карманные часы со стальным корпусом.

— Слышал? Ну, пока! — В этих словах, произнесенных спокойным голосом, Сяо-пи вдруг уловил какой-то скрытый смысл.

Юй, не оглянувшись, медленно зашагал прочь. А тучи все сгущались, исчезли последние лучи солнца.

Пять сорок, пять сорок пять — время летело со скоростью самолета. Стоял еще август, смеркалось поздно, но в тот день черные тучи заволокли небо, и, казалось, сразу наступила ночь. Теперь все боялись ее черного покрывала — бескрайнее, мягкое, оно окутывало все: пули, снаряды, сабли, окровавленные трупы.

К западу от станции, возле маленького пятиметрового моста стоял стрелочник, этот странный, непонятный Юй, а Сяо-пи наблюдал за рабочими. Обнаженные по пояс, они носили и складывали возле рельсов мешки с зерном, озимую пшеницу, собранную, точнее, выколоченную интендантством с четырех волостей. Двуколки, многие из которых шли без отдыха двое суток, свезли ее к станции.

На станции все было, как прежде. То и дело слышались приглушенные голоса, полные жалобы, а иногда затаенного гнева. Их обрывали окрики солдат, уставших, как загнанные лошади. На полу вповалку лежали женщины и дети. Не думая уже о поезде, они старались устроиться поудобнее — отвоевав кусочек