Гай Юлий Цезарь - Рекс Уорнер

Моим следующим шагом было послать нарочного к германскому вождю с предложением встретиться где-нибудь на полпути между нашими позициями, чтобы обсудить некоторые проблемы, возникшие у меня. Ариовист нагло ответил, что, если у меня есть вопросы к нему, я и сам могу приехать, что же касается его, то ему не о чем говорить со мной и он не собирается обременять себя заботами и тратами на дорогу в те края Галлии, где обитаю я. Моё следующее послание к нему было уже ультиматумом. Я потребовал от него ручательства в том, что он больше не будет перебрасывать своих германцев через Рейн, что он вернёт эдуям всех захваченных им заложников, что он заставит секванов сделать то же самое с их заложниками и что отныне он будет уважать как права самих эдуев, так и их союзников. Как и ожидалось, в ответ на моё послание я получил от него скандальное, вызывающее письмо. Ариовист отказывал мне в праве вмешиваться и дела Галлии. Он утверждал, что оккупированные им земли принадлежат ему по праву победителя, равно как нам территории наших провинций. Если статус «друга римского народа» означает обязательство сдать всё захваченное им в сражениях, он предпочтёт статус врага. Заканчивая своё письмо, он особо подчеркнул, что его армии никогда не терпела поражений, и похвастался, что вот уже четырнадцать лет никто не смеет беспокоить его. Он заявил, что командует войсками, которым нет равных во всём мире по степени как физической подготовки, так и в такты ведения боя.

Глава 4

РОЖДЕНИЕ АРМИИ

Почти одновременно с письмом Ариовиста я получил донесения о передвижениях германских племён. Очень большие силы их были сосредоточены на восточном берегу Рейна с явным намерением переправиться через него и упрочить армию ветеранов Ариовиста. Вскоре после этого мне доложили, что сам Ариовист пошёл на запад, в Весонтио, крупный город секванов, где было полно военных припасов. Я понял, что должен действовать быстро, и сразу приступил к этому. Оглядываясь назад, не могу не сказать, что это была самая опасная кампания в моей жизни. И прежде и теперь я не раз искушал судьбу, но при этом гораздо яснее представлял себе степень риска. А тогда мои знания страны и врага были весьма незначительны, да и своим войскам я ещё не доверял в полной мере, они ещё не обрели привычки побеждать.

Им были внове те мои требования, которые впоследствии они так охотно и неизменно исполняли. Так, например, в том походе, чтобы добраться до Весонтио раньше Ариовиста, необходимо было за сутки преодолеть расстояние, в четыре раза превосходящее то, которое мы преодолевали во время преследования колонны гельветов. Мне докладывали, что со стороны некоторых солдат поступали жалобы на наш форсированный марш, и, уверен, в этом был замешан кое-кто из «военных экспертов» (Консидий — один из них наверняка), которые говорили, что я своими непомерными требованиями ослабляю армию перед предстоящей битвой. Вскоре каждый мой солдат будет так же хорошо, как я, знать, что стремительность перед битвой почти так же важна, как храбрость во время самого сражения. Предметом нашей гордости стало наше появление именно там, где нас меньше всего ожидали. И на этот раз мы пришли и заняли Весонтио задолго до прихода Ариовиста. Так что у нас было время привести в должное состояние наше снаряжение и поразведать дороги, ведущие к Рейну.

Как я и думал, всё шло хорошо, пока я вдруг не столкнулся с ситуацией, абсолютно неожиданной для меня и такой, какая, надеюсь, никогда больше не повторится. Мне удалось в какой-то мере справиться с ней только благодаря моему продолжительному занятию политикой, когда я узнал, как толпа довольно часто выходит за все рамки разумного. В таких случаях голый вымысел, ничем не подтверждённые слухи, несбыточное обещание подымают волну определённых эмоций, легко передающихся от одного к другому, которые лишают даже здравомыслящих людей способности судить о событии или об услышанном по существу дела. И вернуть их в нормальное состояние можно не путём убеждений, а лишь предложив им что-то, лишённое смысла и логики, зато способное заменить одни эмоции на другие. Как правило, армию от подобных безответственных эмоциональных взрывов, столь характерных для любых гражданских сборищ, спасают дисциплина и сама её структура. Но когда армия по какой-либо причине теряет свою монолитность и каждый солдат начинает размышлять так, как если бы он был простым гражданином, может возникнуть ситуация куда худшая, чем любая из тех, с которыми мы сталкиваемся на форуме. Тогда, в Галлии, я вспомнил рассказ Клодия об армии его зятя Лукулла, в развале которой сам он, между прочим, сыграл огромную и позорную роль. Лукулл был одним из наших самых выдающихся полководцев. В юности я часто нападал на него, потому что он был сторонником Суллы и, стало быть, моим врагом. Но даже тогда я признавал в нём гения военного дела. Он завоевал Восток быстрее и с гораздо меньшим войском, чем впоследствии Помпей. И вдруг в момент кульминации его победного шествия его солдаты взбунтовались. Я утешаюсь мыслью, что моя агитация против Лукулла, которой я тогда занимался в Риме в чисто политических целях, никак не способствовала постыдному развалу армии великого полководца. Но вина за это лежит и на самом Лукулле: несмотря на свои замечательные военные качества, он не добился от своих солдат преданности себе. Между ним и его людьми не было контакта. Он был, как сказал бы Марий, аристократом, но не был богом в том смысле, как я понимаю это слово.

И вот я уже на границе Рейнской провинции, когда впереди у нас была очень важная, но плохо просчитанная кампания, вдруг обнаружил, что не всё так хорошо и моей собственной армии. На марше я большую часы, времени проводил в десятом легионе, командиры, центурионы и солдаты которого были всегда веселы, энергичны и подтянуты. И я считал, что такое же настроение царит и во всей моей армии, и, пожалуй, так оно и было, пока мы не пришли в Весонтио. Здесь солдаты ста ни общаться с местными галлами и италийскими негоциантами, у кого хорошо шли дела с местными галлами и которые надеялись поднажиться и на людях Ариовиста. Галлы обожают давать и получать информацию и при этом не могут не преувеличивать ни ту, которую иону чают, ни ту, которой делятся сами. К тому же они склонны во всём оправдывать себя. Они и их соседи не раз были биты в сражениях Ариовистом и, естественно, считали Ариовиста непобедимым. Их усилиями широко распространились страшные истории о германских воинах, а поскольку наши люди ещё не имели опыта прямого общения с ними, возразить рассказчикам было некому. И оказалось, что очень немногие сохранили способность к здравомыслию: я часто замечал, что люди в состоянии эмоциональной неуравновешенности готовы скорее поверить во всякие чудеса, нежели доводам разума. Послушать этих весонтийских галлов, так германцы, с которыми нам предстояло встретиться, все были гигантского роста и очень храбрые. Их с детства приучали владеть оружием, и за всю историю германцев никто и никогда не побеждал. Говорили даже, что их взгляд обладал таким зарядом ярости, что его одного было достаточно, чтобы обратить в бегство целую армию, так что даже самые закалённые солдаты поворачивают и убегают прежде, чем успеют нанести свой первый удар.

До сих пор не могу понять, как такие байки могли произвести впечатление на столь обширную аудиторию. Несомненно, перед лицом неизвестности или недостоверных представлений об ожидающем их люди испытывают страх, а мы как раз приближались к району дремучих лесов, а за ними нас ждала совсем уж легендарная река Рейн. Мы могли полагаться только на наших гидов-эдуев, и в провианте мы также полностью зависели от них и ещё от нескольких небольших племён. Так что мне, главнокомандующему, хватало забот. Но особой тревоги я не испытывал. Я считал, что могу доверять Дивитиаку и своей армии. И я, естественно, впал в ярость, когда выяснилось, что армия не доверяет мне.

Разложение началось — как, несомненно, предсказал бы Марий — в среде высокородных военачальников, выходцев из Рима, не слишком искушённых в военной практике, вступивших в армию не столько с целью бить врага, сколько составить себе состояние. Многие из них уже в первые дни моей деятельности в Галлии обратились ко мне с просьбами предоставить им доходные должности, рассчитывая с моей подачи сделать себе приличную карьеру. Они знали, что я, с юности страдавший от своих кредиторов, сам нуждался в пополнении своей казны; к тому же у меня была репутация благородного человека, и они считали, что я поделюсь со всеми ними своими трофеями. Но они не сразу сообразили, что я, в отличие от Красса, никогда особенно не пёкся о деньгах, хотя всегда нуждался в большом их количестве для своих политических целей и для ряда других дел. В Галлии и я, и мои военачальники, и центурионы, и солдаты — все мы обогатимся, но обогатимся, как это и случилось, по ходу дела. Но те, кто не собирался участвовать в сражениях, в походах, рыть траншеи, бодрствовать ночами, те не разбогатеют. Они, знавшие меня как политика и знатного римлянина, оставались в неведении относительно моих требований к состоящим на военной службе, а соответственно и к ним. Через день или два нашего пребывания в Весонтио я вдруг стал получать прошения об отпуске. Приводимые в прошениях причины бывали и достаточно основательными, а порой абсолютно абсурдными, и все они поступали от определённой группы благородных, но нищих молодых людей, которые не готовы были участвовать в сражениях, зато хотели грести деньги. Я знал об их притязаниях и рад был отпустить молодёжь, но из свойственных мне побуждений сказал им всё, что я о них думаю. В результате кое-кто из них, испугавшись, что их сочтут трусами, решил остаться. Однако, оставшись, они по-прежнему страшились германцев. Они без конца писали завещания и просили меня заверять эти документы. Были и такие, кто устраивал в своих палатках прощальные вечера, будто в полной уверенности, что жить им оставалось всего несколько дней. На меня они посматривали с забавным выражением преувеличенной преданности и, бывало, разражались слезами в моём присутствии.