История русской революции. Том II, часть 2 - Лев Троцкий

В письме есть все же элемент загадки: каким образом Ленин, укрывавшийся в Выборгском районе, не знал до самого вечера о решении столь исключительной важности? Из рассказа того же Свешникова, как и из других источников, видно, что связь с Лениным поддерживалась в этот день через Сталина. Остается предположить, что, не явившись на утреннее заседание ЦК, Сталин так и не узнал до вечера о вынесенном решении.

Непосредственным толчком к тревоге Ленина могли послужить сознательно и настойчиво распространявшиеся в этот день из Смольного слухи, что до решения съезда советов никаких решительных шагов предпринято не будет. Вечером этого дня на экстренном заседании Петроградского Совета Троцкий говорил в докладе о деятельности Военно-революционного комитета: «Вооруженный конфликт сегодня или завтра не входит в наши планы – у порога Всероссийского съезда советов. Мы считаем, что съезд проведет наш лозунг с большей силой и авторитетом. Но если правительство захочет использовать тот срок, который остается ему жить, – 24, 48 или 72 часа, – и выступит против нас, то мы ответим контрнаступлением, ударом на удар, сталью на железо». Таков был лейтмотив всего дня. Оборонительные заявления имели задачей в последний момент перед ударом усыпить и без того не очень активную бдительность противника. Именно этот маневр дал, по всей вероятности, Дану основание заверять Керенского в ночь на 25-е, что большевики вовсе и не собираются сейчас восставать. Но, с другой стороны, и Ленин, если одно из этих успокоительных заявлений Смольного успело дойти до него, мог, в своем состоянии напряженной недоверчивости, принять военную уловку за чистую монету.

Хитрость входит в искусство войны необходимым элементом. Плоха, однако, та хитрость, которая может попутно обмануть свой собственный лагерь. Если бы дело шло об огульном призыве масс на улицы, слова насчет «ближайших 72 часов» могли бы оказать пагубное действие. Но 24-го переворот уже не нуждался в революционных призывах без адреса. Вооруженные отряды, предназначенные для захвата важнейших пунктов столицы, находились наготове и ждали от своих командиров, связанных телефонными проводами с ближайшим революционным штабом, сигнала к выступлению. В этих условиях обоюдоострая военная хитрость революционного штаба была вполне на своем месте.

В тех случаях, где официальные исследователи наталкиваются на неприятный документ, они меняют на нем адрес. Так, Яковлев пишет: «Большевики не поддались „конституционным иллюзиям“, отказавшись от предложения Троцкого приурочить восстание обязательно ко II съезду советов, и взяли власть до открытия съезда советов». О каком предложении Троцкого здесь идет речь, где и когда оно обсуждалось, какие большевики отклонили его, автор не указывает, и не случайно: тщетно стали бы мы искать в протоколах или чьих-либо воспоминаниях указаний на предложение Троцкого «приурочить восстание обязательно ко II съезду советов». В основе утверждения Яковлева лежит слегка стилизованное недоразумение, давно разъясненное не кем иным, как Лениным.

Как видно из давно опубликованных воспоминаний, Троцкий, с конца сентября, не раз указывал противникам восстания, что назначение срока съезда советов равносильно для большевиков назначению восстания. Это не значило, разумеется, что переворот должен произойти не иначе как по решению съезда советов, – о таком ребяческом формализме не могло быть и речи. Дело шло о предельном сроке: нельзя было откладывать восстание на неопределенное время после съезда. Через кого и в каком виде эти споры в ЦК дошли до Ленина, из документов не видно. Свидания с Троцким, который был слишком на виду у врагов, представляли для Ленина слишком большую опасность. В своей тогдашней настороженности Ленин мог опасаться, что Троцкий ставит ударение на съезде, а не на восстании, и во всяком случае не дает «конституционным иллюзиям» Зиновьева и Каменева необходимого отпора. Могли Ленина беспокоить также и малознакомые ему новые члены ЦК, бывшие межрайонцы (или объединенцы), Иоффе и Урицкий. На это есть прямое указание в речи Ленина уже после победы, на заседании Петроградского комитета 1 ноября. «Был поднят вопрос на заседании (10 октября) о выступлении. Боялся оппортунизма со стороны интернационалистов-объединенцев, но это рассеялось; в нашей же партии (некоторые старые) члены (ЦК) не согласились. Это меня крайне огорчило», 10-го Ленин, по собственным словам, убедился, что не только Троцкий, но и находившиеся под его непосредственным влиянием Иоффе и Урицкий решительно стоят за восстание. Вопрос о сроках вообще ставился впервые на этом заседании. Когда же и кем отвергнуто было «предложение Троцкого» не начинать восстания без предварительного решения съезда советов? Как бы специально для того, чтобы еще более увеличить радиус путаницы, официальные справочники, как мы уже знаем, приписывают точно такое же предложение и Ленину, со ссылкой на апокрифическое решение 21 октября.

Здесь в спор вторгается Сталин с новой версией, которая опрокидывает Яковлева, но вместе с ним и многое другое. Оказывается, отложение восстания до дня съезда, т. е. до 25-го, само по себе не вызывало возражений Ленина; но дело было испорчено опубликованием заранее срока восстания. Предоставим, однако, слово самому Сталину: «Ошибка Петроградского Совета, открыто назначившего и распубликовавшего день восстания (25 октября), не могла быть исправлена иначе, как фактическим восстанием до этого легального срока восстания». Это утверждение обезоруживает своей несостоятельностью. Как будто в спорах с Лениным дело шло о выборе между 24 и 25 октября! На самом деле Ленин почти за месяц до восстания писал: «Ждать Съезда Советов есть полный идиотизм, ибо это значит пропустить недели, а недели и даже дни решают теперь все». Где и когда, с другой стороны, Совет распубликовывал срок восстания? Трудно даже придумать мотивы, по которым он мог бы совершить подобную бессмыслицу. В действительности на 25-е было заранее и гласно назначено не восстание, а открытие съезда советов; сделано это было не Петроградским Советом, а соглашательским ЦИКом. Из этого факта, а не из мнимой неосторжности Совета вытекали для противника известные выводы: большевики, если не хотят сойти со сцены, должны будут попытаться захватить к моменту съезда власть. «По логике вещей, – писали мы впоследствии, – выходило, что мы назначили восстание на 25 октября. Так именно понимала дело вся буржуазная печать». Смутные воспоминания о «логике вещей» превратились у Сталина в «неосторожное» распубликование дня восстания. Так пишется история!

Во вторую годовщину переворота автор этой книги, ссылаясь в разъясненном только что смысле на то, что «Октябрьское восстание было, так сказать, заранее назначено на определенное число, на 25 октября», и завершилось в этот именно день, присовокуплял: тщетно стали бы мы в истории искать другой пример восстания, которое ходом вещей заранее было бы приурочено к определенному сроку. Это утверждение было ошибочным: восстание 10 августа 1792 года тоже оказалось, примерно за неделю, назначено на определенное число, и тоже не по неосторожности, а по логике вещей.

3 августа Законодательное собрание постановило, что петиции парижских секций, требующие низложения короля, будут обсуждаться 9-го числа. «Назначив таким образом день прений, – пишет Жорес, подметивший многое, что ускользало от старых историков, – оно тем самым назначило и день восстания». Руководитель секции Дантон занимал оборонительную позицию. «Если вспыхнет новая революция, – заявлял он настойчиво, – то она… явится ответом на вероломство власти». Перенесение секциями вопроса на рассмотрение Законодательного собрания вовсе не было «конституционной иллюзией»: оно было лишь методом подготовки восстания и вместе его легальным прикрытием. Для поддержания своих петиций секции, как известно, поднялись по набату с оружием в руках.

Черта сходства двух переворотов, отделенных один от другого промежутком в 125 лет, представляется отнюдь не случайной. Оба восстания разыгрываются не в начале революции, а на втором ее этапе, что делает их политически гораздо более сознательными и умышленными. В обоих случаях революционный кризис достигает высокой зрелости. Массы отдают себе заранее отчет в неотвратимости и близости переворота. Потребность в единстве действий заставляет их сосредоточить свое внимание на определенной «легальной» дате, как на фокусе надвигающихся событий. Этой логике движения масс подчиняется руководство. Уже господствуя над политической обстановкой, уже почти наложив руку на победу, оно занимает по внешности оборонительную позицию. Провоцируя ослабленного противника, оно заранее возлагает на него ответственность за близящееся столкновение. Так происходит восстание в «заранее назначенный срок».

Поражающие своей несообразностью утверждения Сталина – некоторые из них приведены в предшествующих главах – показывают, как мало он продумывал события 1917 года в их внутренней связи и какой суммарный след они оставили в его памяти. Как объяснить это? Известно, что люди делают историю, не зная ее законов, как они переваривают пищу, не имея понятия о физиологии пищеварения. Но, казалось бы, это не может относиться к руководящим политикам, да еще вождям партии, опирающейся на научно обоснованную программу. А между тем факт таков, что многие революционеры, принимавшие участие в революции на видных постах, уже через очень короткое время обнаруживают неспособность разобраться во внутреннем смысле того, что происходило при их прямом участии. Чрезвычайно обильная литература эпигонства порождает впечатление, будто грандиозные события прокатились по человеческим мозгам и отдавили их, как чугунный каток отдавливает руки и ноги. До некоторой степени так оно и есть: чрезмерное психическое напряжение быстро расходует людей. Гораздо важнее, однако, другое обстоятельство: победоносная революция радикально изменяет положение вчерашних революционеров, усыпляет их научную пытливость, примиряет с шаблонами и побуждает оценивать вчерашний день под влиянием новых интересов. Так ткань бюрократической легенды все плотнее прикрывает реальные очертания событий.