Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла

всего, конечно, это позиции профессиональные: поэта, переводчика, историка литературы и культуры. Но есть и ещё одна: позиция просто человека, частного удивлённого, взволнованного читателя. Причём эта последняя, хотя она как будто не заявлена и скромно прячется за спинами трёх других, важна не менее, чем все остальные (и особенно родственна, кажется мне, позиции поэтической). Более того, она-то и образует их фундамент.

У книги сложное строение и происхождение (что не мешает её цельности, скорее – придаёт этой цельности объём). Предваряет книгу двухчастный пролог, состоящий из биографии Йейтса и краткой предыстории знакомства с ним русских читателей (первые упоминания в печати, первые переводы…) За ним следуют заметки, выходившие уже в книге «Роза и башня»[170], – они и составили в сборнике раздел с тем же названием. Целью их было познакомить с Йейтсом русских читателей конца XX века, «объяснить, – как говорит сам Кружков, – незнакомое через знакомое». Поэтому ирландский поэт «как бы прикладывался» в них к его русским современникам: Александру Блоку, Владиславу Ходасевичу, Георгию Иванову, Максимилиану Волошину, Константину Вагинову, Александру Введенскому (с попутным упоминанием и других: Николая Гумилёва, Анны Ахматовой). Широта спектра этих сопоставлений, возможно, удивит читателя, – но ему предстоит убедиться в том, что ничего удивительного здесь нет: и с символистами, и с постсимволистами, и даже с обэриутами Йейтса связывала вполне конкретная ценностная, а вследствие того и стилистическая общность. Поэт двух эпох, проживший большую жизнь (1865—1939), Йейтс органично соединял в себе то, что русскому сознанию по известным историческим причинам видится разорванным. «Начинал он как символист, первые его книги появились на рубеже 1890-х годов практически одновременно с первыми книгами Д. Мережковского и К. Бальмонта. Поздний же расцвет поэзии Йейтса приходится на другой век и совершенно другую эпоху – 1930-е годы; таким образом, он оказался современников не только русских символистов, но и обэриутов, например, К. Вагинова и А. Введенского, с которыми у него, как ни странно, тоже есть интересные пересечения».

В третьей части, «Communio poetarum» (в основе её – докторская диссертация, написанная Кружковым в Колумбийском университете в Нью-Йорке), автор переворачивает волшебную призму и читает через Йейтса русских авторов XX века, относимых им к «русскому неоромантизму»: Вячеслава Иванова, Максимилиана Волошина, Николая Гумилёва, Осипа Мандельштама и Анну Ахматову (нет, непосредственных влияний не было, но была общие для эпохи представления и связующие звенья – например, Морис Метерлинк). Причём соответствия он усматривает не только в текстах и символических системах, но и в жизнетворчестве. Так совершенно неспроста оказываются подобными друг другу Башня Йейтса в Тур-Баллили и башня коктебельского дома Максимилиана Волошина (Дома Поэта): их объединяют общие ценностные корни, родственные друг другу биографические мифы, растущие, в свою очередь, из общей символической почвы эпохи. «Оба поэта, проведя немало лет в художественных центрах мира, ищут и обретают „родину духа“ вдали от цивилизации – Йейтс на западе Ирландии, в графствах Слайго и Голуэй, Волошин – в Восточном Крыму. Они строят свои великие поэтические мифы, опираясь на землю, насыщенную памятью веков», причём «для обоих поэтов их обретённый край был и родиной предков» и оба «сроднились с выбранным местом на жизнь и на смерть», будучи там похоронены.

В основе всех этих сопоставлений лежит культурологическая концепция, которая лишь выглядит «мистической»: по аналогии с communio sanctorum – упоминаемым в древнем Апостольском Символе веры «общением святых», «духовным единением всех верующих, живых и мёртвых», есть, полагает автор, и communio poetarum – «мистическое общение поэтов», «происходящее независимо от времени и места, „поверх барьеров“». (Впрочем. он тут же уточняет, что не так уж и «поверх»: «возможны два пути коммуникации – „верхний“ и „нижний“. „Верхний“ – это путь вдоль боковых сторон треугольника, сходящихся где-то в невидимой вершине <…> Второй путь – „нижний“, через океан Мировой души (Anima Mundi), омывающий души поэтов; из него они черпают общие образы и символы». (Так вот с какого океана веет ветер, именем которого названа книга!)

Впрочем, специально для тех, кого упоминания мистического не убеждают, автор добавляет и вполне рациональную модель того же самого: «У большинства удивительных совпадений есть рациональные причины – логические цепочки и звенья, которые можно восстановить. Тогда мы услышим уже не одинокие голоса, а их перекличку. Поэты как бы взаимно комментируют, объясняют друг друга. Услышать эту перекличку – истинная цель компаративистики».

Эта концепция скрепляет сюжеты, составившие раздел «Дополнения и продолжения»: о значимых для Йейтса пространствах его жизни, о норманской башне Тур-Баллили, которую поэт мифологизировал в своих стихах; о символике павлиньего крика у Йейтса, Мандельштама и Уоллеса Стивенса; о родстве поэтических систем Йейтса и его современника Роберта Грейвза; о влиянии Йейтса на Уистана Хью Одена; о судьбе книги, по которой Гумилёв переводил пьесу «Графиня Кэтлин», и самого этого исчезнувшего перевода.

И в самом конце – «Избранные стихотворения» Йейтса в переводе Кружкова.

Мы уже заметили, что по формальным своим характеристикам книга – не систематическая монография, но сборник текстов, вышедших в разное время и приближающихся к занимающему автора предмету с разных сторон – включая опять же неожиданные и неочевидные. Тема «Йейтс и Россия» всё объединяет: не только из-за сопоставления ирландского поэта с его писавшими по-русски современниками, их перекрещивающихся тем, художественных идей и судеб, но – как легко понять – также из-за особенного, русского ракурса, в котором автор рассматривает личность, судьбу и поэзию главного героя книги.

Ирландию его времени не миновали катастрофические события, как будто вполне сопоставимые с тогдашними русскими бедами и даже почти совпавшие с ними во времени: Пасхальное восстание 1916 года против англичан и последовавшая за ним вскоре гражданская война между противниками и сторонниками сохранения страной статуса британского доминиона, особенно свирепая в 1922—1923 годах, – но всё-таки в биографии (а следовательно – и в поэтике) Йейтса не случилось разрыва, сопоставимого с тем, которым стала революция 1917-го для живших и писавших тогда в России.

Кстати, подобно переводчику, который, совмещая в себе два языка, «как бы сидит на гребне крыши и смотрит одновременно на две стороны», и сам Йейтс находится в сходной позиции, будучи не только наследником двух литератур, ирландской и английской, но человеком двух исторических эпох и соответственно двух (как минимум) художественных систем.

Это и подводит нас к главной теме книги: к связям между культурами и эпохами, к природе этих связей; к таинственной цельности, лежащей в основе всего, происходящего в словесности, мысли и чувстве поверх границ и иных разрывов.

И если мы скажем, что одной из важнейших задач книги было восстановление цельности самовосприятия русской поэзии и культуры, видения её как единства – начиная с конца XIX века до середины XX века (о которых здесь речь), а может быть, и дальше, вплоть до Бродского, – мы, наверное, не ошибёмся. А Йейтс, как (вполне целостный) человек двух эпох, разделивший пристрастия и типологические черты обеих, – помог это единство увидеть.

Впрочем, работа сопоставления многое открывает и в самом Йейтсе. Иногда русскому читателю и комментатору, как ни удивительно, бывает видно больше, чем соотечественникам поэта: хотя бы уже потому, что он смотрит извне, что ему свойственны другие читательские привычки, которые людьми сегодняшней англоязычной культуры уже утрачены. Благодаря этому он даже оказывается первооткрывателем.

Так, ему удаётся увидеть, что размер «Размышлений во время гражданской войны» – редкий в английской поэзии: чередование двустиший четырёхстопного и трехстопного ямба – имеет «сильнейший семантический ореол»; он воспроизводит размер «Горацианской оды на возвращение Кромвеля из Ирландии Эндрю Марвелла (1621—1678). И воспроизводит, разумеется, не случайно, поскольку Йейтс здесь сознательно вступает в спор с Марвеллом. Ни один англоязычный критик – по крайней мере, из тех, что известны автору – этой ритмической преемственности не заметил.

«Как объяснить вопиющую глухоту Кина? (автора книги о наследовании Йейтсом английской поэтической традиции. – О.Б.), – спрашивает Кружков. – Думаю, лишь общим состоянием английской поэтической культуры во второй половине XX века, отвычкой от классических размеров, классической декламации, вообще от музыкального звучания стиха».

И это, между прочим, говорит нам нечто очень существенное об устройстве чтения: любой текст читается не просто всем опытом читателя, но всей культурой в целом, к которой тот принадлежит.

Разумеется, автор уже потому больше многих видит в главном своём герое, что расширяет контекст его понимания, читая Йейтса через русских поэтов,