Петербургская литература - Виссарион Белинский

Виссарион Григорьевич Белинский

Петербургская литература

Выражения: петербургская литература, московская литература совсем не так неуместны и произвольны, как обыкновенно думают те, которые признают только русскую литературу. Конечно, нет спора, что такие писатели, как Ломоносов, Державин, Фонвизин, Карамзин, Дмитриев, Крылов, Батюшков, Жуковский, Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, Гоголь, принадлежат России, а отнюдь не Петербургу и не Москве, и должны называться русскими, а не петербургскими или московскими писателями. Прошло уже то время, когда обе наши столицы считались между собою писателями, каждая усиливаясь присвоить себе знаменитого писателя, и когда Москва печатно доказывала, что такой-то поэт воспитывался в ней, а Петербург отвечал, что этот поэт родился и провел в нем большую часть своей жизни. Что за вздор! И. А. Крылов по преимуществу гражданин Петербурга, русского города, основанного на немецкой земле и наполовину наполненного немцами и преисполненного иноземными обычаями; а между тем укажите на другого писателя, который бы и родился, и вырос, и жил, и умер в Москве, и больше Крылова был бы народен, больше Крылова был бы русский писатель. Все другие писатели, по большей части, равно принадлежат и Петербургу и Москве: один родился в Петербурге, но воспитывался в Москве, другой жил и писал и в Петербурге и в Москве; многие, родившись и проведя детство в провинции, окончательно воспитывались, жили и писали то в Петербурге, то в Москве. Лермонтов, например, родился и провел свое детство в Пензенской губернии; потом учился в Московском университете и, не окончив в нем курса наук, перешел в Петербург, в Школу гвардейских подпрапорщиков[1]. Пушкин родился в Псковской губернии, воспитывался в Петербурге и жил большею частию в нем же; но это не метало ему ни знать, ни любить «родной Москвы», как называл он ее[2].

Со всем тем нельзя не признать, что и на великих писателей имеет влияние исключительное гражданство той или другой столицы. Поэт, который более сжился бы с нравами московскими и менее был бы гражданином Петербурга, чем Пушкин, или не написал бы «Онегина», или написал бы его иначе. Многие из замечательнейших пьес Гоголя показывают, что этот писатель провел в Петербурге одну из самых свежих и впечатлительных эпох своей жизни. Печать Петербурга видна на большей части его произведений, не в том, конечно, смысле, чтоб он Петербургу обязан был своею манерою писать, но в том смысле, что он Петербургу обязан многими типами созданных им характеров. Такие пьесы, как «Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Нос», «Шинель», «Женитьба», «Утро делового человека», «Разъезд», могли быть написаны не только человеком с огромным талантом и гениальным взглядом на вещи, но и человеком, который при этом знает Петербург не понаслышке. Вообще жизнь в Петербурге много способствует развитию юмористического и сатирического направления великих талантов. «Горе от ума» хотя и посвящено изображению Москвы, однако могло быть написано опять-таки петербургским человеком. Скажем более: даже в жестком, холодно безотрадном и страстно ироническом колорите поэзии Лермонтова мы видим признак того, что лучшие годы поэта были проведены в Петербурге. Если бы эти писатели провели большую часть своей жизни, особенно свою молодость в Москве, можно не без основания предположить, что в их произведениях было бы больше мягкости и спокойствия, больше положительных, нежели отрицательных элементов, а по тому самому меньше глубины и силы. Здесь опять является во всей своей резкости разница обеих столиц и их противоположное значение.

Если преимущественное гражданство того или другого города может иметь такое влияние на произведения великих талантов, которых назначение быть представителями национального духа, – то из произведений талантов обыкновенных еще более видно, к какому из двух городов принадлежат эти таланты. В этом отношении существование петербургской и московской литературы еще менее подвержено сомнению, нежели существование русской литературы. Литературу какого-нибудь народа должно искать не в одних только произведениях великих талантов, но и в общей ежедневной производительности всех ее великих талантов, это итог литературы, чистый приход ее, за вычетом расхода, последний результат ее внутренних процессов. Мир журналистики обыкновенно почти ничего не представляет для таких итогов, потому что все произведения необыкновенных талантов, помещаемые в журналах, потом издаются особо, а все остальное в журналах имеет интерес современный, следовательно, относительный. И однако ж это нисколько не отрицает влияния журналов на ход общественного образования и просвещения, а следовательно, и их важности. И потому журналистика составляет важную сторону всякой литературы. Обыкновенные таланты, часто столь неважные в глазах потомства, весьма важны для своих современников: они имеют на них большое влияние, потому что служат посредниками между толпою и гениальными писателями, приближая новые идеи, порождаемые великими писателями, к понятию масс.

С этой точки зрения на литературу вообще, разница между петербургскою и московскою литературою довольно велика.

В статье «Александрийский театр»[3] мы старались показать, чем отличается театральная петербургская публика от театральной московской публики: почти то же различие существует и между читающею публикою в обеих столицах. В Петербурге вообще читают больше, чем в Москве, так же как и в театр ходят больше, чем в Москве. В смысле общественного прогресса в этом отношении преимущество остается за Петербургом; но искусству и литературе, особенно в настоящее время, от этого выгоды не много. В Петербурге все читают. Мы не имеем нужды объяснять, что мы разумеем под словом все: кому не известно, что Петербург весь состоит из служащего народа, за которым неслужащих не видно, следовательно, Петербург весь состоит из людей «образованных». И в самом деле, трудно было бы найти в Петербурге человека, который, нося фрак и умея читать по-русски, не читал бы, например, «Северной пчелы» и «Репертуара»[4]. В Москве не так: там одни ровно ничего не читают (за исключением «Прибавлений к «Московским ведомостям»«[5] и разве, чтобы уж не даром платить за них деньги, – передних статей)[6], а другие все читают. Число первых огромно, громадно в сравнении с числом вторых. Зато между последними в Москве очень много людей, которые знают, что и для чего читают они, и которые чтением занимаются, как делом. В Петербурге чтение – образованный обычай, плод цивилизации. Кому не известно, что в Европе газеты составляют необходимость каждого грамотного человека и что эта необходимость проистекает из публичности, составляющей основу европейской жизни? Но кому также не известно, что в Европе – читать газеты совсем не значит заниматься чтением? Там читают газеты, чтобы каждый день узнать, что делается на божьем свете, как у нас читают газеты, чтоб знать о производствах и подрядах[7]. Следовательно, в Европе газета есть вестовщик, почтальон, который всех заставляет читать, но которого никто не считает книгою. И между тем точно так большинство петербургской публики читает и газеты, и журналы, и стихи, и романы. Все, что наделает своим появлением большого шума, – все то петербуржцу непременно надобно прочесть – без того он не уснет спокойно. «Парижские тайны» Эжена Сю, как известно, наделали на свете страшного шуму, – и Петербург прочел их и по-французски и по-русски и остался в полной уверенности, без малейшего сомнения, что эта сказка – беспримерно великое художественное произведение. Если бы в то же время в Петербурге прочли действительно прекрасное произведение, французское или русское, но которое не нашумело своим появлением, – Петербургу и в голову не вошло бы, что он прочел прекрасное произведение. Петербург любит читать все новое, современное, животрепещущее, о чем все говорят; поэтому он читает почти все, что появляется во французских книжных лавках и в русских журналах. Старых писателей Петербург очень уважает, если они общим голосом признаны знаменитыми писателями, но не читает их вовсе, так же как и старых книг: ему некогда, он занят новым – от утренних афиш и фельетона «Северной пчелы» до последнего вновь появившегося романа, повести или драмы. Петербуржцам, занятым службою, визитами, прогулками по Невскому, вечерами, клубами, театрами и концертами, петербуржцам некогда думать и отличать самим истинно хорошее от посредственного и дурного в литературе: и потому петербуржцы очень любят руководствоваться суждениями заслуженных авторитетов, от своих начальников до знакомых критиков и рецензентов включительно. Авторитет критика в Петербурге приобрести не так-то легко, как думают: для этого надо сделаться или начальником, или печатать свое имя на разных изданиях или в разных изданиях по крайней мере лет двадцать, чтобы глаза всех примелькались к нему, как к вывеске, счастливо помещенной на крайнем доме многоугольной улицы, которой не минуешь, куда бы ни шел. Это разумеется об авторитетах великих: маленьким авторитетом легко сделаться всякому фельетонисту, всякому рецензенту, но только в своем кружке, между своими приятелями. Оно, коли хотите, публика небольшая, зато преданная и не сомневающаяся в своем сочинителе, с которым она часто и ест и пьет вместе! Что касается до больших авторитетов, от них требуется если не чина большого, то чести быть издателем журнала или газеты, имеющих большой ход, или по крайней мере чести быть главным сотрудником по части критики в таком журнале или в такой газете. Внешний успех тут всегда – доказательство ума, знания, таланта и беспристрастия. Но не этим только все оканчивается; есть и еще условие, и притом весьма важное, для приобретения авторитета в качестве критика. Мы сейчас объясним его: пока журналист или критик еще свеж и нов в его идеях, на него смотрят недоверчиво, как на выскочку, который захотел быть умнее всех, спорить против того, в чем решительно все убеждены. Подобное направление здесь приписывается не убеждению, не самобытному взгляду, не страстной любви к истине, но пристрастию, неблагонамеренности и другим непохвальным чувствам. Но когда литературные идеи, распространенные этим журналистом или критиком, уже утвердятся в обществе и сделаются общими ходячими местами, раны оскорбленных ими самолюбий, за давностию лет, залечатся, и журналист-критик начнет сам со славою и успехом подвизаться в сочинениях такого же сорта, какие некогда беспощадно преследовала его критика, вооруженная умом и вкусом, – тогда, о! тогда он авторитет несокрушимый, незыблемый, и ему верят на слово!..[8] В Петербурге сейчас же готовы поверить статье и такого критика, который не только безызвестен в Петербурге, но еще и напал на петербургский авторитет; но для этого необходимо нужно, чтоб статья наделала большого шуму между бесчисленным множеством чиновных и литературных авторитетов и авторитетиков. Если в Петербурге выйдет книга, о которой не отозвался ни один критический авторитет, тогда верят первой рецензии, кем бы ни была она написана. Книга в ходу, все хвалят, все превозносят ее; но лишь появилась статья авторитета – книга гибнет – ее все бранят. В полемических перестрелках Петербург всегда верит тому, кто сделал последний выстрел, хотя бы и холостым зарядом. Между писателями в Петербурге так же есть свои авторитеты, как и между журналистами и критиками. Из таких можно особенно указать в прозе на Марлинского, в стихах на г. Бенедиктова. С некоторого времени эти авторитеты уже не у всех на языке, но это не столько от усилий критики, сколько оттого, что первый принадлежит уже к старым писателям, а второй давно уже ничего не пишет[9]. Зато Гоголь никогда не имел чести быть авторитетом в Петербурге; мало того: в Петербурге сочинений Гоголя не любят и его как автора считают наравне с Поль де Коком за то, что верно копирует только низкую природу[10], а петербургская публика средней руки больше всего ценит в писателе изображение сильных страстей на манер Марлинского и хороший тон вроде того, который блестит в бесподобных творениях ее сочинителей, набравшихся хорошего тона в Клубе соединенного общества[11]. Но из этого отнюдь не следует, чтоб в Петербурге Гоголя не читали, как и везде на Руси. Гоголь пользуется в Петербурге исключительною и, по нашему мнению, самою завидною, самою великою славою: чем больше его бранят, тем больше его читают. Конечно, и в Петербурге, как и везде на Руси, найдется несколько людей, глубоко понимающих и глубоко уважающих талант Гоголя (и Петербург не без исключений в этом роде); но большинство судит о нем так, как судят о нем в Петербурге «почтенные» люди, то есть люди известных лет и уже в чинах. Поэтому есть надежда, что, когда теперешнее молодое поколение Петербурга сделается уже пожилым и «почтенным» поколением, следовательно, приобретет право сметь свое суждение иметь[12], мнение большинства будет решительно в пользу Гоголя, отчего, впрочем, эстетическая образованность общества не слишком двинется вперед. Это оттого, что всякий петербуржец знает не только имя Байрона, но и то, что это поэт мрачный и сатанинский; петербуржец охотно готов при случае отпустить несколько громких фраз во изъявление своего высокого уважения к колоссальному гению Шекспира, с которым он познакомился в Александрийском театре. Петербуржца нельзя удивить никаким именем известного автора, никаким названием известного сочинения, словом, никакою знаменитостию: он все знает, хотя и ничем этим не занят внутренно и ни о чем этом спорить не будет. Если бы он и заспорил с вами о чем-нибудь, он в оправдание своего мнения скажет вам, что ведь все так думают, а потом прибавит из вежливости, что, может быть, и вы правы. И в самом деле, из чего спорить, из чего горячиться: ведь обо всех этих Байронах и Шекспирах он взял готовые мнения или своего начальника, или другого какого-нибудь почтенного человека, или знаменитого критического авторитета, или, наконец, своего приятеля-фельетониста. С него довольно, что он все знает, обо всем имеет понятие и что, следовательно, он человек «образованный», а в этом состоит главное его честолюбие.