Записки наемника - Виктор Гончаров

В пылу сражения Палач забыл о второй машине – «Волге». И только взглянув в правое боковое зеркало, увидел, что «Волга» преследователей уже поравнялась с передней дверью автобуса. Но где же милиция?!

«Куда они будут стрелять: по колесам или в него? – думаю я. – Не промахнутся в обоих случаях». А Палач крутнул руль вправо. Но водитель «Волги» был настороже, и мгновенно увильнул. Через верхний люк «Волги» показался человек с автоматом в руках.

В этот момент дорога сделала поворот, и Палач увидел впереди милицейские машины с мигалками, перегородившие дорогу и, скорее, угадал, чем увидел нацеленные на автобус десятки пистолетов.

Кавказец в «Волге» мгновенно нырнул обратно в люк и «Волга», визжа шинами, круто развернулась и помчалась обратно. Палач нажал на тормоз, остановил автобус перед самыми машинами милиции. С шипением открылась передняя дверь.

– Немедленно выпустите детей! – загремел милицейский мегафон.

«Идиоты! – подумал я, – ведь он их все равно выпустит». Палач повернулся в салон:

– Выходите, конечная.

Связанные друг с другом перепуганные дети неуверенно выходили вниз и шли к санитарным машинам, стоящим в отдалении, а Палач смотрел им вслед. Из автобуса медленно выходили последние мгновения его жизни. Их оставалось все меньше и меньше. Он выйдет последним и не успеет даже сделать шага. Палач понимал, что его просто пристрелят.

– Так кто дал команду стрелять в него? – воскликнул я.

– Не горячись, – успокоила меня Светлана, – тебе вредно волноваться.

Федор удивленно посмотрел на журналистку, но ничего не сказал, а продолжил свой рассказ:

– Его бы сама милиция пристрелила. Зачем ей оставлять в живых психа, которого через день упрячут в психушку, а через полгода оправдают как невменяемого? Раз похитил детей – значит, маньяк. С такими надо быть безжалостным. В Москве будет одним маньяком меньше. Хорошо, что еще людей нет, ночь.

Палач вытащил из-за пояса пистолеты и выбросил через дверь на асфальт, не дожидаясь приказа, поднялся с водительского кресла, шагнул к выходу. В этот момент я подъехал к его автобусу. Вижу, кто-то дернул его за руку.

– Дядя!

Это была маленькая девочка, неизвестно почему не вышедшая из салона и непонятно как отвязавшаяся от своей напарницы, которая уже сидела в санитарной машине.

– Дядя, у меня живот болит, возьми меня на ручки.

– Не могу, это опасно. Иди вниз, там тебе помогут.

Девочка требовательно взглянула на Палача:

– Возьми! Они тебя убьют. Они же ничего не знают, – она кивнула на милицейские машины. – А если ты будешь нести меня, они тебя не убьют, потому что испугаются попасть в меня.

Об этом я потом узнал, девочка рассказала.

Повинуясь безотчетному порыву, Палач подхватил своими ручищами невесомое тельце, спустился по ступенькам и пошел к машинам.

– Не стрелять! – рявкнул динамик. – У него на руках ребенок!

Я так и представил себе, что голова Палача кружилась от давным-давно забытого ощущения – он прижимал к груди ребенка! Вечность тому назад… В какой-то прошлой жизни… И вот теперь снова, на короткие мгновения, десяток шагов.

– Постой, Федор, откуда тебе известно, что у Палача были дети? – опять не выдерживаю я.

– Да знаю, ты лучше слушай, – недовольный тем, что я прерываю его Федор продолжает: – Палач сглотнул и хрипло спросил:

– Как тебя зовут, девочка?

– Алеся, а тебя?

Он так и сказал, что Палач. Девочка повела ладонью по щекам Палача.

– Не плачь, Палач, все уже позади.

Короче, милиция арестовала преступника и повезла его в ближайшую милицейскую часть. Там не знают, что с ним делать.

– Поразительный случай, – говорит дежурный по части лейтенант. – С одной стороны он, конечно, спас детей крестных отцов мафии, с другой – никто из них в милицию не обращался. И не обратится – они все мертвы. То есть официально никакого похищения не было. А автобус угнан, сигнал об этом есть, под угрозу была поставлена жизнь людей. За что кто-то и должен отвечать. Но этот тип хоть и придурок, а фактически спас детей. Может, просто выпустить его к чертям, хоть он и псих?

Я сижу у них в части и жду приезда моей оперативной группы. Лейтенант тем временем повернулся к приятелю – рослому здоровяку:

– Он все еще молчит?

– Да.

– Даже не сказал, как его зовут?

– Нет, молчит как рыба. Не говорит вообще.

– Черт! Ну и что с ним делать?

– Может, отпустим? – предлагает тот.

– Ладно, до утра пусть посидит. А потом, может, отпустим. Если вот товарищ, – на меня показывает, – не заберет.

Милиционер взял большую фарфоровую кружку и пошел к умывальнику. Пройдя мимо стенда с портретами разыскиваемых преступников и ориентировки, он сделал два шага, поднял руку, чтобы поставить кружку, но застыл. Секунду милиционер о чем-то думал, потом, подскочив к стенду, уткнулся глазами в тексты под стеклом, выругался и крикнул:

– Разрази меня гром, да ты знаешь, кто сидит у нас в камере?!

– Кто? – насторожился лейтенант.

Палец милиционера был наставлен на стенд:

– Последняя ориентировка – это сам Палач! Фоторобот его!

А я сижу себе и усмехаюсь. Вот так его и задержали, Юрий!..

– Ты многого, Федор, не договариваешь, – говорю я.

– Вот все, что я могу тебе рассказать, – Чегодаев допивает ракию и уходит в свою комнату.

Этого момента словно дожидается очередной посетитель. Джанко! Он вваливается ко мне в комнату и начинает витийствовать. Светлана снова закуривает сигарету.

Несмотря на ласку Эльжбеты, рана на плече у Джанко гноится. Может, ему следует меньше пить? И больше болтать?

– Страшно, Юрко, тебе здесь? – спрашивает Джанко. – Или с такой женщиной не страшно? Верно ведь, Света?

Я улыбаюсь и отвечаю:

– Страх для профессионального бойца – хорошая вещь, это как предохранитель…

– Оставим в стороне страх, – говорит Джанко. – Он всегда сопутствует ненависти, являясь, так сказать, ее естественным следствием, и поговорим о ненависти. Да, о ненависти… Ты вздрогнул?

– И Коста Порубович об этом, и ты… – сказала Светлана. – Здесь только и говорят о страхе, ненависти и смерти…

– Многие люди не желают об этом ни слышать, ни видеть, и ничего не хотят понимать, – говорит Джанко. – А дело как раз заключается в том, чтобы это обнаружить, установить, проанализировать. В том-то и беда, что никто этого не хочет, а многие и не могут сделать.

– Ну вот, ты ведь пытаешься! – говорю я. Он умолкает и продолжает:

– И вот странный контраст: по сути дела, ничего странного тут нет, и, возможно, пристальный анализ позволил бы все это объяснить. Точно так же можно сказать, что мало стран, где в людях столько твердой веры, возвышенной стойкости характера, столько нежности и умения любить, где такая глубина переживаний, привязанности и непоколебимой преданности, такая жажда справедливости! Но подо всем этим, где-то в глубине скрываются вулканы ненависти, целые лавины накопившихся ее запасов, зреющие в ожидании своего часа…

Я слушаю снайпера, который недавно убил нескольких человек и думаю о том, что странно – говорить такие вещи после убийств. Может, его гложет раскаяние? Почему же я спокоен? На сердце у меня странная радость, та самая, какую дарует спокойная совесть. Есть чувство, которое испытывают актеры, когда они сознают, что хорошо сыграли свою роль. То есть, что их поступки в самом точном смысле слова совпадали с поступками воплощенных ими идеальных персонажей, что они в некотором роде вселились в заранее сделанный рисунок и оживили его биением своего сердца. Именно это я и чувствовал: я хорошо сыграл свою роль. Я никого не предавал, я всегда вступался за слабого и готов был наказать подлеца. Я отомстил, сколько мог, за Людмилу, за смерть близких.

– Ты не слушаешь? – Джанко тормошит меня. – Слушай: соотношение между нашей любовью и нашей ненавистью точно такое же, как между нашими высокими горами и в тысячу раз превосходящими их невидимыми геологическими наслоениями, на которых они покоятся. Так и мы все осуждены жить, опираясь на толстые слои взрывчатого вещества, время от времени возгорающиеся от искр нашей любви, наших пламенных, безудержных страстей. И, наверное, самое большое наше горе, что мы и не догадываемся, сколько ненависти вросло в нашу любовь, в наши привязанности, в традиции и религиозные верования. И так же, как почва, по которой мы ступаем, оказывает под воздействием тепла и атмосферной влаги влияние на наши тела, определяет цвет нашей кожи и внешний облик, – точно так интенсивная, невидимая, подземная ненависть, которой пропитана вся жизнь боснийца, незаметно окольными путями проникает во все его поступки, даже самые лучшие. Всюду в мире порок порождает ненависть. Ибо порок растрачивает, не возмещая, и разрушает, не создавая. Но в странах, подобных Боснии, даже достоинства часто говорят языком порока, действуют его руками.

– Джанко, да ты философ! – восклицает Светлана.