Княжий остров - Юрий Сергеев

И это сохранилось досель в русском человеке. Вот что писал Одоевский: «При всяком происшествии будем спрашивать себя, на что оно может быть полезно, но в следующем порядке: первое — человечеству, второе — Родине, третье к кругу друзей или семейству, четвертое — самим себе.

Начинать эту прогрессию наизворот есть источник всех зол, которые окружают человека с колыбели. Что полезно самим нам, то, отражаясь о семейство, о Родину, о человечество, непременно возвратится к самому человеку в виде бедствия».

Враги наши и Бога нашего пытаются приучить нас жить именно наизворот, чтобы народ перестал помнить традиции и заботился о материальном прежде, чем о духовном. В нас брошен нож… Великий мятеж зреет на русской земле… Ибо разделение веры — путь к упадку нации, что повлечет за собой войну. Уж очень соблазнителен такой огромный и богатый пирог, как наша земля…

Духовная немощь нации схожа с болезнью отдельного человека, разрушением его внутренней ориентации и гармонии, ведет к хаосу. Исчезает разум и порядок, расстраиваются двигательные функции, он стареет и умирает…

Поэтому мы обязаны помочь нашему народу отодвинуть занавес и показать могучую силу русской цивилизации, ее богоносность, ее добро и разумность, ее целительность для каждого и всего мира. Мы призваны открыть Врата Закона Священного писания Жизни, а не смерти… Чтобы вернулась к русскому русская душа…

И уж тогда никто не посмеет нас тронуть. Просветление России вызовет смертный ужас у врага, и трепет и страх нападет на них от лица русских воинов, и оцепенеют они, и не станет быстроты в ногах и руках, и в тряси срамной издохнут… И бысть сему!

Дед Матвей побудил гостей на заре. Они наскоро позавтракали и попили травного чая, вышли во двор. Морозная заря пробивалась на востоке, удивительно чистый воздух благостно вливался в грудь, отгорали над головами паникадила Соваофовы, золотой прах Млечного Пути истаивал от света. После прочтения харатий и духовной лекции Окаемова о предках Егор с удивлением заметил, что смотрит на мир по-другому, в него словно влилась поэзия древних понятий пращуров, и он жадно любовался зарею, закуржавленным снегами лесом, светом остывающих звезд и чуял, как свет их проникает в его тело и живет, очищая его.

Старик шел впереди в длиннополом белом тулупе, подпоясанном красным кушаком, в руке у него был костыль, поскрипывающий в снегу. Они добрались к избе на другом краю села и поднялись на поюшее деревянное крыльцо. Матвей велел обождать и ушел в темь коридора, нашаривая дверь, — уладить разговор с братом приезжих людей. Его долго не было, потом дверь скрипнула и в слабом озарении свечей, исходящем из дома, он поманил рукой, глухо проговорил:

— Заходите, люди добрые, Боголюб ждет вас.

- А как его величать по имени-отчеству? — зашептал Окаемов.

- Так и зовут все с младых лет — Ботолюб. Я уж сам не помню, как его звали раньше, век прошел…

Все трое вошли за стариком в низенькие двери, склонившись под притолокой. Окаемов прошептал Егору:

- Двери низкие в русских домах специально сработаны, хочешь не хочешь, а хозяину поклонишься…

В первой комнате темнела огромная печь, а из горницы тёк свечной свет. Когда дед Матвей посторонился, пропуская их вперед, они так и оторопели. На вывернутом белым мехом кверху огромном тулупе сидел кряжистый, огромный старик, как дуб древний, заросший мхом зелёной бороды и волос. Он молча взирал на пришлых, на то, как они крестились перед иконами с горящей под ними лампадкой, и молчал. На приветствие только кивнул головой и что-то по-медвежьи уркнул. Младший брат скинул свой тулуп, оправил бороду и присел к столу, повернувшись к стоящим:

- Присаживайтесь, добрые люди… раздевайтесь, тут у брата тепло от свечей и лампад, и дух травный, ладанный, благость… Ну вот, Боголюб, ученые люди интересуются нашим прошлым житьем и знают многое про наши места, да главное стремятся постичь, может быть, чё и подскажешь?

Боголюб молчал. Он пристально разглядывал из-под лохматых бровей чужаков, и взгляд его был пронзителен, как свет звезд… Наконец он низким голосом повелел младшему брату, как мальчишке:

- Поставь самовар, Мотька, там щепа у порога и уголья, а мы потолкуем натощак.

- Да мы позавтракали, не беспокойтесь, — сказал Окаемов.

- У меня особый чай с сотой медовой и пергой, спробуйте… И что ж вас, милые люди, антиресует в наших краях? Што за нужда приспичила зимой ехать в Городок?

- Нами найдены древние документы, в которых говорится, что где-то здесь было старое святилище Руси под названием Белые Боги и существовала Сиян-гора с храмом на ней. Вот это нас и привело сюда, — заговорил Окаемов.

Все трое заметили, как вздрогнул дремучий дед при словах о святилище, поначалу нахмурился в раздумьях, а потом поднял голову и беспечно проговорил:

- Чево теперя о том вспоминать, столь колен в православии родилось, кабы не ворохнуть смуту в людских умах… Не всяк разумеет о вере праведно… выдюжат ли, нынешние хлипкие разумом и телесами доспехи Боговы подымут ли меч-кладенец на осиление зла, натянут ли лук и вложат ли стрелу разящую супротив аспидов, заливших нечистью веру и земелюшку русскую… Есть ли богатыри смелые ныне? Вот в чем сумлеваюсь… Гиблый народец пошел, безверный и суетный — до Бога ли ему? Вот в чем беда…

— Есть такие люди, — заверил Окаемов.

- Я вот Мотьке наворчу, што сбаламутил вас и привел ко мне. Может, и были Белые Боги, может, и нет, никто не помнит… Вы уж лучше похвалитесь, как германца допустили к Москве и што творится в миру. Поговорите со мной, попьем чаю, может, чё и упомню, — он грузно повернулся к столу и крепко уселся в ожидании самовара.

Опять углубился в себя, словно забыв о гостях, губы его вздрагивали под густыми усами; что-то шептал старый или читал молитвы, было не разобрать. Когда чай был налит и Матвей утвердил на стол большую обливную чашку с пахучими медовыми сотами, Егор хмыкнул и сказал:

- А ведь Серафим нас тоже медом привечал на Княжьем острове.

Боголюб вдруг очнулся и долго посмотрел на Быкова, потом тихо вопросил:

- Никак живой ишшо Серафимушка под дубом-то?

— А вы что, его знаете? — удивленно вскинулся Окаемов.

— Как же, не раз пешком являлся ко мне по пути в Сергиеву лавру и иные святые места, ночевал и жил недельку для передыху, он меня бортничать и обучил. Коль будете у нево ишшо, поклон кладите от Боголюба, святой человек он, редкой силы отшельник… Я их всех знаю, многие через этот порог прошли к святым местам, иные уж в землю вросли, иных власть половила в лесах и сгубила на Соловках, и туда путь мною не раз хожен, и в Валаам и другие Боголесья знаемы…

Боголюб пил чай из огромной глиняной кружки, почерневшей от времени и копоти, мед брал осторожно, мусолил жевку воска во рту, прихлебывая чай духмяный и сладостно жмурил глаза.

- Почему дорога по левому берегу Пажи звалась «Инобожской», поляки по ней пришли и иные разорители земли русской? — стал осторожно расспрашивать деда Окаемов.

- Ишшо ранее звалась так… Дед мне сказывал, што по ей скакали на конях дружины князя московского и силком загоняли огнищан зимой креститься в прорубь… А в те времена своя была вера, и греческую не особливо понимали, бегли от дружин в северные леса, обижались на князя. Видать, и прозвали тогда дорогу, так мне мой дед сказывал, а ему — его дед, так до самого крещения Радонежа ниточка осталась…

- Но по летописям Радонеж основан в тринадцатом веке?!

- А хто ведает, когда он заложен? Мне ить деды весть послали, а в книжках ваших всяко можно начертать.

- А когда разрушили шатровую часовню «Крест», где было благословлено войско Минина и Пожарского, кто ее разрушил?

- Анчихристы… боясь нового благословения на их изгнание… Пожалуй, лет шесть тому, аль боле, не упомню уж, налетели яко вороны, все в черной коже, яко черти, и растерзали достопамятную веху пути русского… Видать по сатанинской указке вершили зло, шибко стирались угодить главному разорителю…

- М-да-а, — сокрушенно отозвался Окаемов, — придет время, восстановим в первозданном виде и благословение обретет новая Православная Армия на изгнание супостата. И время это настанет!

— Дай-то Бог! — широко перекрестился Боголюб.

То ли от чая, то ли от приветного разговора он отмяк душой и уж не сторожился гостей, не чурался, как с первого раза. Отер пот со лба вышитым рушничком и вдруг улыбнулся, просиял ликом, разогнав морщины с высокого лба.

- А сколь тебе лет, дедунь? — спросил Никола Селянинов.

- А хто их считал, года-то… по лесам парнем жил ишшо при крепостном праве, когда христиан на земле рабами морили сытые баре… Вот гляжу на вас и диву дивлюсь, ить те порушители церквей не помилуют, коль прознают о ваших делах и откровениях… Но есть благословение у вас старца Илия, ево я тоже хорошо знаю, и он зря не благословит на поиск веры… давних Белых Богов, в этом такая тайна сокрыта, што мир сотрясется… вот так… Аль вы живота свово не жалеете? Погонят в Соловки на смертные моления… Но раз Илий наказал, что-то и упомню. Слыхивал от дедов, от схимников и калик перехожих… А деды мои слыхали весть от своих дедов, а те от своих дедов, а пращуры сами зрили и бряшну творили у Бел-горюч-камня на Сиян-горе… поведую… Токма храма и идолов там николи не было. Храм Яви для бгаруса был весь земной околесный мир, дубравы заповедные, сама жизнь и есть Храм Яви… Токма Бел-алтарь камень содержался на моленном месте, бел-конь кормился и охранялся, да горел неугасимо зимой и летом дубовый костер Перунов, от него брали уголья бгарусы и затапливали печи в своих домах…