Хищное утро (СИ) - Юля Тихая

Я пролистала последнюю книгу наугад. Прориси, выполненные по берестяным изображениям, представляли женскую фигуру с провалами Бездны вместо глаз: так на севере Леса в старину изображали смерть.

Что стоило мне зайти сюда раньше?

Двоедушники — те же животные: они привычны к тому, чтобы, учуяв пару, забиться с ней в тесную земляную нору и так жить, уткнувшись носом в чужую шкуру. Колдуны же, даже обменявшись кровью и зеркалами, не забывают чувства собственного достоинства. Я никогда не считала себя вправе вломиться к Ёши без стука, или залезть в его вещи, или требовать ответа, где он был вчера или чем планировал заняться завтра; я не могла бы спросить, что у него за душой; я не стала бы вытряхивать из него ответы на вопросы, на которые он не хотел отвечать, — потому что, мужем он мне приходился, или партнёром, или любовником, или членом Рода, он оставался отдельным и самим собой.

Меня так учили. Так жили мои родители. Так было правильно. Но, похоже, я давала Ёши слишком много воли — и пропустила все его случайные или намеренные оговорки о «магии», все странности и подозрительные совпадения, и вместе с ними тревожный голос собственной крови.

Зачем Ёши понадобилось вдруг жениться? Бабушка объяснила просто: он отвратительный, мол, управленец, и признал наконец, что не справляется сам. Эта свадьба была хорошей сделкой для Бишигов, но и для Ёши — неплохой: он получал наконец благословение решительно ни о чём не думать и мог с полным правом оставить неуклюжие попытки принести островам хоть какую-нибудь пользу.

Я сама никогда не пошла бы на подобное. А он пошёл; ну так люди разные, и среди них встречается и вот такое тоже. Низкий, недостойный поступок, но совершенно объяснимый.

Почему болтает обо всякой ерунде, не сочетающейся вовсе с классическими учениями? Ничего удивительного; он ведь много лет жил среди лунных, а всем известно, что лунные — не от мира сего. Ёши художник, человек увлекающийся, склонный искать прекрасное. Из этой же тяги к красоте он и читал, должно быть, всякую ересь.

С чего, в конце концов, мне «стоило бы держаться от него подальше»? Тьфу! Дурацкая дань вежливости; пустые, бессмысленные слова вместо честного признания, что ему не нравятся мои сиськи. Нашла тоже, Пенелопа, что выдумать — предложила собственному мужу секс!..

Словом, я много недель оправдывала его, не всегда даже сознавая это. Потому что, конечно, бабушка была права: я слаба, склонна к самообману и не желаю замечать очевидного, даже когда этим очевидным мне тыкают прямо в лицо. Я распустилась, растеклась розовой соплёй и позволила ему приглашать меня на странные концерты, целовать и трогать за задницу.

И всё это время — Ёши Бишиг был чернокнижником.

Я треснула дверкой шкафа с такой силой, что в ней вздрогнули и зазвенели тревожно стёкла.

В гостиной обыск пошёл бодрее. Я ощупала обивку кресел, скатала в рулон ковёр, перетрясла диванные подушки. Выпотрошила бар, едва не смахнув на пол бокалы. На верхних полках громоздились шкатулки, явно привезённые Ёши из дома; некоторые оказались пустыми, а в некоторых лежали саше с травами и специями. Я взвесила их на ладони, открыла пару наугад, и по полу застучали, подскакивая, чёрный перец и какие-то мелкие орехи.

На журнальном столике перед креслом нашлись альбомы — в одном была выдрана половина листов, а на оставшихся теснились наброски, выполненные чёрной ручкой. В другом поверх типографской линейки шли штрихи, палочки и закорючки; вряд ли какой-то шифр, скорее непонятные для меня упражнения. Ещё было что-то вроде театрального дневника с вклеенными в страницы билетами, практически пустой ежедневник, тетрадь с формулами изначального языка, в которых я не видела на первый взгляд ничего подозрительного. И личный дневник — толстый блокнот в твёрдой синей обложке с торчащей между страниц измочаленной закладкой.

Пролистала наугад. У Ёши был неожиданно твёрдый, угловатый почерк, совсем не сочетающийся с лёгкими, пролётными линиями его рисунков.

[…] за роялем похожа на отражение. Но ночью снова считал. Заборы и лабиринты столбика, колёса счётов, между кнопками арифмометра провалы до самой Бездны. Упал. Заблудился.

Всё вошло в ситуацию, которую я бы понял как «что-то могло бы и не могло»; но ведь нельзя толком ничего изменить: да и незачем.

Поля этого листа были раскрашены под фортепианные клавиши. Я пробежалась по ним пальцами, нахмурилась — и перелистнула страницу.

Если Ёши и писал здесь признания в своих преступлениях, он делал это столь витиевато, что я не могла понять, что они значат; излишне абстрактные записи он снабжал иногда короткими зарисовками, оттенёнными кое-где мазками цвета. На последней странице Ёши аккуратно фиксировал карточные долги, по большей части чужие; не было ни платёжек, ни заказов, ни описаний запретных ритуалов.

Зато в самом низу, под очередной россыпью рисунков и набросков, лежали бумаги, которые я уже видела однажды мельком и приняла тогда за архитектурные планы. Это была схема «Свободного торга», вроде той, что висела над диваном на репепции, и вычерченные вручную схемы коридоров. Надписей не было, только над кругом театральной тумбы Ёши подписал своей рукой: «об’явления».

Больше в гостиной не нашлось ничего интересного. Я решительно вошла в спальню, безжалостно выгребла на пол содержимое комода. Вытряхнула корзину с грязным бельём. Щёлк, щёлк. щёлк — хлопали ткани многочисленных халатов, которые Ёши не пожелал с чего-то повесить в гардеробную и держал здесь. Перед зеркалом штабель банок, их запахи смешивались, путались, били в лицо какофонией. В тумбочке журнал с обнажёнкой и мятое ручное полотенце. Фу, какая гадость.

Я почти понадеялась, что не найду больше ничего ужасного, — и наткнулась на поясную сумку, лежащую почему-то на подоконнике. Ручка, пропуск в университет, трамвайный билетик со счастливым номером.

И крысиные деньги. Три крупные монеты из юбилейного набора, с золочением поверх цифры «5» и прожилок лесных трав.

Профиль Большого Волка с другой стороны монеты был полностью стёсан; края резали кожу, словно лезвие.

Аверс был гладким, как зеркало.

lvii

Он был неплох в драке, этот Ёши: посох взметнулся вверх, ослепительно сверкнул камень, деревья зазвенели хрусталём от расходящейся силы — и горгулья, перекувыркнувшись через голову, шлёпнулась