Последний воин. Книга надежды - Анатолий Афанасьев

По первому теплу, по раннему солнышку Пашута начал прогуливаться возле дома с колясочкой, откуда выглядывала беленькая любопытная Ванина рожица. Иногда Ванечка натыкался остреньким взглядом на Пашуту и посылал ему улыбку узнавания и приязни. Это были счастливые мгновения: в младенческих очах, исполненных сосредоточенной мысли, вызревала вечность, к которой Пашута давно стремился душой. В детских глазёнках не было обмана, они ещё только знакомились с миром. «Вот, значит, к чему свелось, — думал Пашута с облегчением. — Телевизор, женщина, ребёнок. Ну и прекрасно. Чего ещё надо человеку на старости лет».

Частенько с ними ради компании прогуливался Степан Степанович, не без основания считавший себя устроителем Пашутиного счастья. Он перестал склонять соседа на неблаговидные поступки, зато никогда не забывал дать ему мудрый житейский совет.

— Ты на меня не обижайся, Паша, я всё же тебя постарше, мне виднее, какие ты делаешь дурацкие промашки. Я и сам в прошлом немало набедокурил. Тебе сколько лет?

— Сорок восемь.

— Видишь. А мне за пятьдесят. Целое поколение между нами. Хочу поделиться с тобой одним наблюдением. Пригодится тебе или нет, это уж как хочешь. Но всё-таки с Катей я вас свёл, верно? Вспомни, каким ты был без неё и каким стал?

— А каким я был?

— Чумным ты был, Паша, а то забыл? Мыкался из угла в угол… А теперь уважаемый член общества, отец семейства, и цена тебе другая в государстве. Но промашку ты делаешь ту, что до сих пор, как я догадываюсь, по закону с Катериной Демидовной не зарегистрирован. И что тебе мешает? Я понимаю, дело сугубо интимное, но всё же в некотором роде чувствую ответственность…

— Ничего интимного тут нету, — Пашута умело поправил Ванечке чепчик. — Заминка не с моей стороны, а с её. Я сто раз набивался, а она ни в какую. Похоже, считает меня временным попутчиком жизни. Да и можно её понять. Разве я ей пара при её достоинствах?

— Не дурил бы ты, Павел. Я ведь к тебе по-дружески… Хочешь, за тебя отвечу, почему тянешь с регистрацией?

— Ну-у?

— Мечту о свободе никак из головы не выкинешь. Вроде ты, пока бумажкой не связан, манёвр имеешь. Волчья это мечта, Паша, поверь. На что тебе свобода? Тем более, что из всех миражей это самый главный мираж.

Что-то больное зацепил невзначай Степан. Степанович.

— А давно ли ты сам подбивал меня ювелирный магазин ограбить?

— Так это же я в шутку, Павел! Этакий невинный полёт фантазии для отдохновения души. Но жил я всерьёз. Ни от какой заботы не отворачивался, и там, куда падал, соломки себе заранее не стелил. А ты норовишь половину силы на жизнь тратить, а половину про запас иметь. Стыдно это для мужика, Паша. Сгори дотла, тогда из твоей золы новый росток на земле проклюнется… Да вот же он из коляски пузыри пускает! Теперь-то какой резон тебе канителиться?

Вечером Пашута уведомил Катерину Демидовну:

— Слушай, Катя, люди нас, оказывается, осуждают, следят за каждым нашим шагом. Пора нам расписаться и две квартиры на одну поменять. Будем уж вместе век куковать.

Он вроде говорил ненавязчиво, но Катерина Демидовна, охнув, вдруг на стульчик присела, точно ножки её подломились:

— Кто же тебя надоумил? Степан, что ли? Он хороший человек, но нам не указ. Нам никто не указ, Паша. Я тебя за то и полюбила, что нет для тебя указчиков. И для меня тоже нету. Как сами захотим, так и сделаем.

— Нет уж, давай по-моему решим. Фамилия у меня странная, согласен — Кирша, сам не знаю, откуда взялась, и родители не объяснили, да это не важно. Какая ни есть, а хочу, чтоб род мой продлился. Ванечка будет с моей фамилией, а ты как хочешь. Можешь оставаться Прохоровиковой. Но распишемся всё равно по закону. И квартиру поменяем. А какие у тебя есть возражения?

Катерина Демидовна достала из колыбельки попискивающего Ванечку, уселась поудобнее, выпростала грудь из-под блузки. Ванечка радостно пискнул, вцепившись ручонками в огромный белый мягкий шар, откуда струились к нему сладость и тепло. Пашута, глядя на эту мирную картинку, как всегда помимо воли, дурашливо жмурился.

— Концы рубишь, Паша?

Он сразу не понял, о чём она. Потом сообразил, нахмурился.

— Хотя бы и так, Катя. А что тут плохого? Начинать заново, так уж с чистой страницы. Иногда и бумажкой не грех от прошлого огородиться.

— Это когда самому себе не доверяешь.

— Слишком ты проницательная женщина. Трудно тебе жилось. Да и мне по-всякому приходилось. Но теперь сын у нас. Давай не теребить друг друга по пустякам. Ты свои подозрения забудь. Распишемся, поменяем квартиру. Ещё как славно заживём, ой-е-ей!

— Правда, Паша?

— Чего мне тебя обманывать? Правды никогда не боялся и другим её говорил смело. Так и знай: заживём, как бояре не жили. Ванечке дадим хорошее образование, он у нас известным человеком станет, на всю страну прогремит. А мы им будем гордиться. И старость нас ждёт хорошая, добрая. На две пенсии прокантуемся безбедно.

Катерина Демидовна слушала его болтовню с ясной улыбкой, Ванечка довольно сопел, отвалившись от питательного материнского соска, телевизор бормотал на приглушённом звуке — ну чем не благодать!

А в другой раз, когда Кати дома не было, он взял Ванечку на руки и поднёс к зеркалу. Долго разглядывал, как рядом смотрятся их лица: одно коричневое, морщинистое, с твёрдыми линиями, с нагловатой ухмылкой — его собственное, и другое — крохотное, розовое, как яблочко, с наивными голубыми глазёнками, но оба чем-то неуловимо схожие.

Кроха-сын, четырёхмесячный отрок, с осмысленным вниманием наблюдал за отцом, а Пашута пытался постигнуть, какая тайна их вдруг связала. Он не испытывал к Ванечке любви, но его присутствие ощущал в себе уже постоянно. Они так долго гляделись в зеркало, что Ванечка сморщился, как от кислого, а Пашута ему сказал назидательно:

— Деваться некуда, братец ты мой! Хочешь плачь, хочешь смейся, а другого отца у тебя не будет.

Зарегистрировались они с Катериной Демидовной без лишней помпы, гостей не собирали, а рыночного парного мяса натушили с черносливом и разными приправами да распили бутылочку шампанского. Праздничный ужин вместе готовили: мясо — Пашута, пирог — Катерина Демидовна. Ванечке в знак торжества купили красивую погремушку.

Потом начались мыканья с обменом квартир. Развешивали объявления и обратились в газету, но подходящего варианта долго не подворачивалось. Павел Данилович полагал, что вопрос с квартирой им следует решить основательно, раз и навсегда, потому не глядя отвергал двухкомнатные клетушки и даже трёхкомнатные квартиры, но с маленьким коридором или низкими потолками. Ему нравилось встречаться с «обменщиками», ездить по чужим квартирам и показывать свою. Разные попадались люди, но всё, как правило, несчастные, убитые совместным проживанием, разуверившиеся. Мужчины и женщины спешили избавиться друг от друга или от своих детей, обуреваемые полоумной надеждой на лучшее будущее. Пашута всех выслушивал с любопытством, а у Катерины Демидовны, напротив, от горестных причитаний и нагромождений небылиц разбаливалась голова, поэтому почти все переговоры Пашута вёл в одиночку. Он искал жильё с дальним прицелом.

— Ты пойми, Катя, — ворчливо обращался он к жене после очередной неудачи, — нам надо с такой прикидкой обосноваться, чтобы Ивану выделить хорошую комнату. Мы помереть не успеем, как он приведёт в дом жену. Нам пока не везёт. На твою квартиру, да в таком районе, на одну можно дворец выменять. Просто нам всё какая-то шушера плывёт в руки. Но мне ребята подсказали верный ход.

В субботу он поехал на толчок возле Даниловского рынка и, действительно, не прошло и двух часов, как познакомился с нужным человеком, который за определённое вознаграждение обещал всё устроить в наилучшем виде. Маклер произвёл на Пашуту сильное впечатление. Его звали Гриша, а фамилию свою он скрыл, но сделал это деликатно.

— Чем меньше вы знаете людей по фамилиям, — объяснил он, — тем больше у вас шансов дожить благополучно до глубокой старости. Или вы со мной не согласны, уважаемый клиент?

— Вроде на жулика вы не похожи.

— А я и не жулик. Я сподвижник. Скоро вы в этом убедитесь.

В глазах у Гриши светился ум, и манеры у него были суперинтеллигентные. Свои рассуждения он обыкновенно начинал фразой: «Я тот, кто…» Пашута привёз его к себе обедать. Ему хотелось похвалиться удачным знакомством перед Катериной Демидовной. За обедом разнеженный хересом и польским курёнком с рисом Гриша заговорил о добре и зле как о главных философских категориях жизни.

— Я тот, кто понимает этот вопрос однозначно. Люди обречены вредить ближнему в силу своей биологии, но есть избранные — к ним принадлежу и я, — которые однажды вычислили, что вредить хотя и приятно, но невыгодно. Невыгодно во всех смыслах, и в сугубо практическом тоже. Будущее за добрыми людьми, совершающими благие поступки, потому что их энергия воспроизводится в делах, а сила злых людей замкнута сама на себе и, реализовавшись, утекает, как вода в песок. Вам понятна нить размышлений?