В объятиях Шамбалы - Эрнст Мулдашев

Я стоял, даже не ощущая того, что носом и щекой совсем «въехал» в проволочную сетку ограды. А вальс все кружил и кружил прекрасную седовласую пару.

— Смерть не страшна, страшна разлука! — подумал я.

А еще я подумал тогда о том, что чем больше живут люди друг с другом или чем дольше дружат между собой, тем они ближе и роднее становятся.

Старых друзей не меняют! — пронеслось в голове. Помню, что тогда перед моим взором вереницей пронеслись образы моих старых друзей, с которыми жизнь уже развела меня, но… но… какая-то теплая и добрая энергия окутывала каждого из них.

— Старых друзей не меняют! — еще раз подумал я.

Помню, что тогда, в Сокольниках, когда я стоял, вжавшись лицом в проволочное ограждение, я подумал о том, что самая большая низость людей — это то, что они иногда гордятся молодостью. Я вспомнил лицо молодой дамы, которая сказала другой:

— У меня есть преимущество перед Вами — молодость!

Я представил, что если человеку нечем гордиться, то он гордится молодостью, не думая о том, что через сколько-то лет кто-то может и ему сказать, горделиво взглянув на него:

— У меня есть преимущество перед Вами — молодость!

Мне стало грустно. Я опустил голову и пошел по парку «Сокольники» к метро. А сзади играл духовой оркестр: «В городском саду играет…» — играл торжественно, как бы намекая на то, что, кроме низости, существует еще и торжество жизни.

Я почувствовал, что сползаю с груди Селиверстова. Я поднял голову.

— Спи! Спи! — сказал Селиверстов, пытаясь создать из своей груди что-то наподобие полувертикальной подушки.

Я опять опустил голову на его грудь. Но уже не спалось. Я почувствовал, что все еще сильно болит желудок. Боль была ноющей, и она достала меня. Но очень хотелось спать, очень… Я понимал, что мой сон — это естественная защитная реакция, возникшая после всех стрессов, которые мы пережили в Городе Богов, где Жизнь и Смерть соединились воедино… с одной лишь оговоркой — жить-то, все-таки, хочется…

И я чувствовал, что живу, но живу с этой вечной болью.

— Запачкался, наверное, там, … в «месте», ну… там, где надо быть другим… более чистым… значительно более чистым, — подумал я.

Я понимал, что с этой болью из меня выходит вся грязь… грязь банальной жизни, к которой мы так привыкли и которую считаем нормой, нормой под девизом — «Жить в душевной помойке». А так хотелось видеть у всех людей искрящиеся глаза! Но я знал, что глаза у людей искрятся очень редко… пока.

— Пока… — с надеждой повторил я про себя.

Боль усилилась. Я остановил машину и вышел. Отошел от машины на несколько метров по песчаному бархану и встал полусогнувшись.

— У-ух! — вырвался из меня звук боли.

Я постоял еще немного, а потом безнадежно подумал: — Куда мне деваться! Надо терпеть! Зато грязь выйдет из меня… с болью! Если бы люди не болели, то они бы совсем… охренели… от грязи! В сверхпомойке стали бы жить! Пусть это жестоко, но люди должны болеть, люди должны переносить боль, потому что боль — это отголосок грязи, от которой освобождается твоя душа! И пусть болит. Да, пусть болит — чем сильнее болит, тем чище ты станешь! Боли, боли сильнее, очищай меня, очищай! От этих мыслей мне стало легче. Вдруг я вздрогнул.

— А если меня совсем сильно «очистить», то… то… как я стану жить в нашем мире? Ведь здесь… извините, грязненьким быть приходится! — выдавил я из себя, совсем согнувшись от боли.

Я на мгновение опешил, но потом понял, что человек, вообще-то, живет вечно, меняя тела и жизни, и в этой веренице жизней главным критерием все же выступает Чистота Души, которую давным-давно, созидая нас, нарисовал сам Бог… по своему образу. И нам, божьим созданиям, некуда деваться, как следовать заветам Главного Отца — Бога, научившись отрекаться не только от грязного, но и от того, что имеет даже малейший грязноватый оттенок. А смог ли ты сделать это, отразится в твоих глазах…

В этот момент я как-то набычился, поднял голову и шепотом, отвернувшись в сторону гор, сказал:

— А я буду стараться… а я буду бороться… а я буду стремиться… а я буду рвать и метать, чтобы изменить наш запачканый мир, хоть чуть-чуть… хоть чуть-чуть….

Я поймал себя на том, что искра самонадеянности промелькнула во мне, а самонадеянным идиотом, желающим изменить весь мир, мне быть не хотелось.

Я задумался. Но потом сказал сам себе:

— Оптимисты решают в этой жизни все! А брюзжащие пессимисты, играющие роль «всезнаек-судей» и умеющие красиво покачивать головой, идут они… подальше, потому что они, смакуя негатив, только тянут общество вниз, смиряясь с грязью и перелопачивая эту грязь своими… привыкшими к грязи мыслями! Не надо брюзжать! А надо, все-таки, хоть на мгновение, сумев отречься от «грязной жизни» под сенью всезнайства «грязных законов», посмотреть на мир детскими глазами и увидеть, например, в том же человеке, в котором ты видишь потенциального предателя, человека светлого и чистого… даже если это не так… даже если ты ошибаешься… даже если ты… Смакование грязных законов само заводит в грязь!

А оптимисты, эти нелепые оптимисты, критикуемые и поучаемые всезнайками-пессимистами и… имеющие смелость по-детски розово смотреть на жизнь, решают все в этой жизни, потому что они видят ее в будущем, розовом будущем, лучшем будущем, прекрасном будущем — том будущем, которое и нарисовал всем нам Бог — Величайший Оптимист. А без этого божественного оптимизма не было бы и нас — людей.

Именно исторические пессимисты затащили нас в бездну всемирных катастроф и потопов, потому что они копались… рассудительно копались в «грязном белье». А «белье» должно всегда быть стиранным и чистым, как… детские глаза.

Я представил, сколько оптимизма надо было иметь людям Шамбалы, чтобы построить Город Богов и заново, через тернии, воссоздать Человечество на Земле. Только розовые мысли о будущем помогали им, этим оптимистам, свершать, свершать и свершать великие дела, и свершать их не ради себя, а ради нас — неразумных, чтобы на планете Земля человеческий голос мог произнести слова: «Я люблю Вас!».

Я вернулся к машине. Мы снова поехали. Горы и холмы «Вечного Материка» проплывали мимо.

Боль немножко успокоилась. Я поймал себя на мысли, что доволен. Я был доволен тем, что нам, простым российским парням, удалось побывать в объятиях Шамбалы, призрачных и прекрасных объятиях. Я был доволен тем, что нам удалось увидеть Город Богов — невероятный и необычный Город, который был создан для того… что имело принципиальное, и… я даже сказал бы, главное значение для жизни на Земле.

Я еще не знал, что разгадка предназначения Города Богов растянется на годы, но я уже чувствовал, что загадка Города Богов, который мы видели своими глазами, грандиозна.

Я ехал, порой засыпая и опуская голову то на плечо, то на грудь Сергея Анатольевича Селиверстова. Биополя Сергея Анатольевича приглушали боль — хорошие добрые биополя моего друга. Сергей Анатольевич порой кряхтел, стараясь сохранить одну позу, чтобы не разбудить меня, а если и поворачивался, то делал это тихо и уютно. Порой он, Сергей Анатольевич, на ходу отхлебывал из фляжки спирт, но делал это аккуратно и не издавал традиционных для данного момента: «У-ух! Хорошо пошло!», и даже ни разу не уронил на мою лысую голову каплю этого живительного напитка. Только звуки «Хрум-хрум» выдавали то, что Сергей Анатольевич закусывает сухарем.

В полусне (а может быть, и во сне!) передо мной проносились видения параллельных миров, и мне, спящему на плече Сергея Анатольевича Селиверстова, казалось, что все люди параллельных миров наши друзья, которые хотят помочь нам и которые дали свою силу нам — трехмерным людям, чтобы и в нашем мире, где слово «человек» пока не звучит с большой буквы, появилась божественная сила пяти элементов, способная не только сокрушать, но и созидать, созидать то, что невозможно создать ничем иным. Божественная сила пяти элементов работала на Земле именно здесь, на Тибете, чтобы сотворить здесь Город Богов, чтобы он мог… чтобы он мог… чтобы он мог… Результаты работы силы пяти элементов — объединенной силы параллельных миров — мы воочию видели здесь в виде уникальных каменных конструкций Города Богов, но так и не поняли, для чего же была применена здесь эта… «тяжелая артиллерия Вселенной». Но не поняли… пока… Пока еще не поняли!

Плечо (а порой и грудь!) Сергея Анатольевича было уютным. Я ощущал, что спал на теле трехмерного человека, трехмерного Сергея Анатольевича Селиверстова. И мне, почему-то, не хотелось менять его трехмерное тело (используемое в качестве подушки!) на гигантское тело четырехмерного человека, хотя Сергей Анатольевич и в трехмерном обличий был не мал! Я ведь и сам был порождением трехмерного мира и, естественно, тянулся ко всему трехмерному, потому что здесь, в этом по высшим меркам скучном и угрюмом мире, была моя Родина, которую мы, трехмерные люди, должны изменить и сделать веселой и жизнеутверждающей.