Собрание сочинений в 10 томах. Том 1. Ларец Марии Медичи - Еремей Парнов

— Ладно! Рассказывай…

— Рассказывать, собственно, почти нечего. Голые факты. Обнаженный костяк истории. Но зато на этот раз все абсолютно достоверно. Впредь тоже буду все проверять, не полагаясь более на дырявую и — чего греха таить? — он безнадежно развел руками, — стареющую память.

— Хватит паясничать! — раздраженно прервал его Люсин.

— Прости, кормилец. Это я так… Одним словом, выдаю тебе историческую справку… Мальтийский орден[14] — не знаю, надо ли это нам, — основан в 1530 году. До этого мальтийских рыцарей называли госпитальерами, иоаннитами, родосскими братьями. Так что, как видишь, это древнейший феодально-мистический институт. Мальтийцами они сделались, повторяю, в 1530 году, когда император Священной Римской империи Карл V даровал ордену остров Мальту. Рыцари обязались за это защищать Европу от турок и берберийских пиратов. В 1797 году Павел Первый заключил с мальтийцами конвенцию, направленную против французов и турок, и учредил в России великое приорство Мальтийского ордена… Чувствуешь, чем это пахнет?

— Прямая связь?..

— Ну конечно! Вся эта древняя чертовщина с ларцом и его слугами могла свободно перекочевать к нам в Россию! Это же мост! Правда, роль подобного же моста могли сыграть и отцы-иезуиты или, скажем, идейные их противники масоны — вольные каменщики. Но не будем ломать над этим голову. Пока достаточно и того, что начало связи рыцарской чертовщины со специфическим расейским колоритом могло быть положено деятельностью приорства… Это логично?

— Вполне.

— И я так думаю! А на данном этапе нам большего и не требуется. Логичность и непротиворечивость гипотезы дает нам право идти дальше.

— Но ведь историческая логика не чета нашей, сиюминутной! — спохватился Люсин. — Одно дело, когда криминалист развивает версию событий, имевших место неделю или даже год назад, другое — когда поиск направлен во тьму столетий. Ведь так? Вот ты говоришь, что перепутал Павла с Александром, но и что с того? Сейчас вот все вроде хорошо и логично, но ведь и версия с Александром казалась нам такой же? Можно ли надеяться на историческую логику?

— Ну, старик, ты смешиваешь совершенно разные вещи! Версии с Александром не было. Была просто историческая ошибка. Теперь она устранена, и осталась только одна-единственная верная версия. Это ты можешь сомневаться, кто совершил то или иное деяние: Павел Иванов или Александр Сидоров. История дает нам куда большую определенность. Магистром Мальтийского ордена был не какой-то Павел Иванов, а император Павел, но если так, то его сын, император Александр, тут ни при чем. Вот что говорит история. Тут все определенно… А то, что у тебя такой плохой помощник, который все путает, тут, извини, история не виновата!

— Ладно! Убедил, — подумав, согласился Люсин. — Значит, тот самый, как ты говорил, дух эпохи в том и заключается, что, допустим, Павел кем-то там был, а Александр не был… И это все?

— Ой, кореш! — Березовский погрозил ему пальцем. — Ты вульгаризируешь. Нельзя быть таким злым… Я ошибся, каюсь, но ведь ошибка исправлена! Чего же ты придираешься?

— Не придираюсь, Юра. Понять хочу.

— Правда? — Березовский подозрительно посмотрел на него. Но, видимо, простодушный взгляд, которым встретил его Люсин, рассеял подозрения. — Тогда прости, тогда все в порядке…

Официантка подала вырезку. Великолепный кусок мяса, блестяще-каштановый снаружи и сочно-розовый внутри, был проложен жирными грибками, от которых подымался духовитый парок; румяная картофельная соломка еще лениво пузырилась кипящим маслом.

«Это настоящее искусство — так приготовить, — подумал Люсин, вспомнив вдруг объяснения Березовского по поводу гурмэ и гурманов, а потом, по ассоциации, и рассказ мадам Локар о картошке времен войны. — Это пустяк. Конечно, пустяк. Но через него я вижу, как отдаленное замыкается в близком, как история пронизывает сегодняшний день и… Но есть ли слова, чтобы передать это ощущение? И есть ли четкие грани между случаем и обусловленностью. В чем же здесь дело?»

Но что есть туманные философские рассуждения перед реалиями жизни, особенно если последние предстают во всей своей пленительной, так сказать, красоте? А блюдо было действительно красивым. И когда Люсин, отрезав кусочек, увидел, как брызнул розовый сок и смешался с коричневой подливкой, он уже не только потерял логическую нить, но даже не пытался ее найти. Березовский же как истый литератор в тех же реалиях видел прежде всего толчок для метафор. Подсознательная работа сочинителя никогда не прекращалась в его голове. Даже во сне она потаенно раскручивала деревянные колеса своих удивительных прялок. Поэтому он иногда просыпался с готовым решением какой-то мучившей его проблемы. Здесь нет преувеличения или тем более шаржа. Березовский настолько свыкся с этой постоянной раздвоенностью, что перестал ее замечать. Но когда его спрашивали, много ли он работает, он отвечал, что много, по сути всегда. И говорил при этом чистую правду. Поэтому, когда он вслед за Люсиным взялся за вилку и нож, речь его не прервалась, а привычная отточенность мысли приобрела даже некоторый блеск.

— Дух эпохи трудно передать словами. Его надо чувствовать. — Отрезав кусочек, он мимолетно подумал вдруг о феодальных баронах, разрывающих зажаренного целиком быка под закопченными сводами каменного замка. Но, повторяем, столь мимолетной была эта мысль, что он не задержался на ней, напротив, она как бы помогла подыскать новые, более убедительные слова. — Каждый раз, старик, приходится перевоплощаться! Как актер становится на время Гамлетом или, допустим, Тузенбахом, так и настоящий историк, словно при помощи машины времени, переносится в другие эпохи. Он ходит на работу, ездит в метро и троллейбусах, заправляется в столовке, но все это только видимость. Он не с нами, старик, нет! В нем незримо бушует прошлое. Иные языки, иные страсти, шум и веселье неведомых нам пиров! Это… — Он потряс ножом и вилкой.

— Это все философия. — Люсин прервал его. — Ты говорил о духе эпохи. Так?

— Но разве сейчас я говорю не о том же?! — искренне удивился Березовский.

— Нет! — жестко отрезал Люсин. — Это философия и, если угодно, лирика. Все это я и без тебя знаю. Скажи-ка мне, конечно, применительно к нашему делу, в чем ты видишь конкретное — понимаешь? — конкретное отличие эпохи Павла от эпохи Александра?

— Ну, старик! — словно стыдя его, протянул Березовский и даже сделал отстраняющий жест. — Неужели надо объяснять? Во-первых, война 1812 года, она как бы…

— Стоп-стоп! — опять остановил его Люсин. — Это все ясно! Ты давай о духе, притом применительно к нашему делу.