Сестры Шанель - Джудит Литтл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы вспоминали Париж, «Максим», Монмартр, наши ночи в «Ритце» и Парке Монсо, прогулки при лунном свете по каналу Сен-Мартен и Сене. В Довиле, под звуки оркестра, доносившиеся снизу, мы танцевали танго в номере отеля. Как же прекрасно было в те годы! Порой мы и теперь танцевали прямо на балконе, медленно покачиваясь, прислонившись друг к другу. Я закрывала глаза, ощущая, что сейчас счастлива, несмотря ни на что, счастливее, чем когда-либо. Я так долго мечтала о собственном доме, не понимая, что дом – это не место. Это – человек. Лучо был моим домом.
СЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ
ДОРОГАЯ ГАБРИЭЛЬ, АРТУРО БЫЛ ПРАВ. ЛУЧО УМИРАЕТ.
ДОРОГАЯ ГАБРИЭЛЬ, КАК ТЫ ЖИВЕШЬ БЕЗ БОЯ?
ДОРОГАЯ ГАБРИЭЛЬ, РАЗВЕ ЭТО НЕ СТРАННО? ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ, ЧТО ТАКОЕ РАДОСТЬ.
Слова казались абсурдной попыткой связать все воедино в красивую, аккуратную пачку, объяснить необъяснимое. Я скучала по сестре, но мне все еще нечего было ей сказать.
До одного февральского утра, когда я проснулась в панике, не понимая, где нахожусь: звуки и запахи Буэнос-Айреса все еще оставались для меня чужими. Потом увидела Лучо, спящего на кровати рядом, и почувствовала умиротворение. Я не могла отвести от него глаз, изучая каждую черточку, каждую частичку, словно хотела убедиться, что это он: густые черные волосы, широкие плечи, спортивное телосложение.
Теперь я знала, что написать.
«Дорогая Габриэль, – начала я, вспоминая тот день в ее квартире с видом на Сену и Трокадеро, сразу после женитьбы Боя. – Спасибо. Меня бы здесь никогда не было и ничего этого не случилось бы, если бы не ты».
Прежде чем запечатать конверт, я сняла с пальца цыганское кольцо – его камень приносил тепло и свет в самые темные закоулки – и положила его внутрь. Я хотела, чтобы оно было у Габриэль. Я больше не нуждалась в нем, в отличие от нее.
Через несколько недель пришло письмо от Эдриенн. Приехав в Аргентину, я сразу написала ей в Парк Монсо, сообщив, что я в Буэнос-Айресе и в безопасности. Я слышала ее довольный, счастливый голос прямо со страниц и едва не плакала от радости за нее и от тоски по ней. Когда Эдриенн переехала к Морису, я решила, что она сделала неправильный выбор. Но она оказалась права с самого начала. Она знала, что любовь – самое главное.
2 марта 1921 года
Дорогая Нинетт,
прошло чуть больше года с тех пор, как Бой покинул нас. Габриэль больше не плачет. Она уехала с этой гнусной Мисей Серт в Италию, в Венецию, и вернулась совсем другой. У нее новый любовник, Нинетт, – русский, великий князь! Изгнанный, конечно. Красивый. Блондин. Очень ухоженный. Я думаю, Габриэль надеется, что он сформирует армию и вернется в Россию. Тогда она сможет стать императрицей!
Наш дорогой Андрэ вырос. Теперь он молодой джентльмен. Увлекается регби, храбр, добр и оптимистичен.
Ах, Нинетт, чуть не забыла! Габриэль создает духи! Ты же знаешь, как она чувствительна к запахам. Она собирается на юг Франции со своим русским. Он знает одного ученого, который умеет сочетать запахи. Она и сама пробует разные вариации, но говорит, пока все не то. Она очень разборчива, ты же знаешь. Она снова погрузилась в работу, в свою следующую коллекцию.
Мы ужасно по тебе скучаем!
Целую,
Эдриенн.
Андрэ – храбрый, добрый и оптимистичный, совсем как Джулия-Берта. Письмо принесло облегчение. Чувство вины за то, что я не в Париже, исчезло. Все двигались вперед, мир продолжал жить.
СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ
Ради нас с Лучо мне хотелось замедлить время.
– Антониета, – сказал он однажды апрельским утром. – Ты такая холодная.
Он обнял меня.
В висках стучало. Легкие горели. Горло саднило от кашля. Я положила голову ему на грудь и подумала, что, возможно, никогда больше не смогу ее поднять.
– Ты больна, – проговорил он, крепко прижимая меня к себе, чтобы унять дрожь.
Приближалась лихорадка, я чувствовала это по тому, как боль щипала меня; перед глазами мерцали крохотные искры.
Теперь Лучо присматривал за мной. Он позвонил в аптеку и помог мне принять лекарство от головной боли и веронал для сна. Он заказал еду в номер и попытался заставить меня поесть. Я видела на его лице беспокойство за меня и напряжение, когда он пытался отогнать собственную головную боль. Его красивые черты, которые я знала лучше, чем свои собственные, были искажены му́кой, и я одновременно сочувствовала ему и восхищалась его силой.
Через неделю я смогла сесть в постели.
Через две недели сказала, что мне лучше. Это был всего лишь затяжной кашель.
– Видишь, Лучо, – я повернулась к нему, – мне просто требовался отдых.
Но покой не приходил ни ко мне, ни к нему. В апреле приезжал Артуро, и в его голосе звучала интонация, которой я не понимала, пока не увидела Лучо глазами его брата. Ему не стало лучше. Ему становилось все хуже. К головным болям добавились головокружение, помутнение зрения. Лучо, который когда-то держал равновесие кентавра, ходил теперь шатаясь, держась рукой за стену, чтобы не упасть. Несмотря на протесты Лучо, Артуро настоял на том, чтобы послать за доктором. Потом, спрятавшись за дверью, я подслушала разговор.
– Мы мало что знаем о таких травмах головы, – говорил врач. – Особенно если они получены на поле боя.
Артуро перешел на шепот:
– Сколько времени у него осталось?
– Недели. Месяцы. Трудно сказать.
Я плакала в коридоре, где Лучо не мог меня видеть, а Артуро пытался утешить меня, потом заставил посмотреть ему в глаза.
– Антониета, – сказал он. – Доктор хочет осмотреть и тебя.
– Зачем?
– Ты больна.
– Это просто простуда.
– Возможно, врач сумеет тебе помочь. Как ты будешь ухаживать за Лучо, если сляжешь?
Я позволила доктору послушать мои легкие, но в этом не было необходимости.
Кашель. Я не раз слышала его. Такой же глубокий, сдавленный кашель, как у Джулии-Берты, как у моей матери. И кровь, у меня тоже шла кровь, но я скрывала это от Лучо. Точно так же, как Джулия-Берта скрыла это от нас.
Через несколько дней после визита доктора, поздно встав с постели, мы с Лучо обнаружили в гостиной граммофон Артуро вместе с коллекцией
