Шардик - Ричард Адамс

Тем не менее не только в самой Бекле, но и в нескольких городах западных провинций оставались влиятельные люди, недовольные победой хельдрил. Теперь Кельдерек разыскал их и поставил у власти на местах, заключив с ними договор, что они станут оплачивать войну в обмен на возобновление в стране свободной работорговли. Оправдывая свою политику перед собственными баронами, иные из которых помнили набеги работорговцев, происходившие на Большой земле близ Ортельги пятнадцать-двадцать лет назад, Кельдерек указал на решительную необходимость такой меры и заверил, что не допустит совершенно бесконтрольной работорговли. Каждый год лишь строго ограниченному числу торговцев выдавалось официальное разрешение «забрать» не больше положенного количества женщин и детей в определенных областях провинций. Если работорговец получал разрешение забирать трудоспособных мужчин, каждого пятого он должен был отдать в армию. Свободных войск для надзора за соблюдением соглашения, разумеется, не имелось, а потому обязанность следить, чтобы условия договора не нарушались, возлагалась на губернаторов провинций. Всем, кто выражал недовольство новой политикой, Кельдерек отвечал одно: «Мы снова ограничим работорговлю, как только война закончится, так что лучше помогите нам победить в ней».

— Среди взятых в рабство много местных шалопаев и преступников, выкупленных из тюрьмы, — заверял он баронов. — И даже многие из детей в противном случае жили бы несчастными сиротами при живых матерях. С другой стороны, у раба всегда есть возможность преуспеть в жизни при везении.

Хан-Глат, бывший раб из бог весть каких краев, теперь возглавлявший фортификационный корпус бекланской армии, истово поддерживал Кельдерека, повторяя всем и каждому, что у любого раба под его командованием не меньше шансов продвинуться по службе, чем у свободного человека.

Работорговля начала приносить большие прибыли, особенно когда по всем соседним странам разнеслось известие, что в Бекле опять на законном основании действует невольничий рынок, где представлено широкое разнообразие товара, и чужеземные торговые агенты убедились, что путевые издержки вкупе с расходами на рыночные пошлины и тратами непосредственно на покупку с лихвой возмещаются. Несмотря на все доводы, приводимые в оправдание своего поступка — а самым весомым из них было пополнение государственной казны, — Кельдерек предпочитал обходить стороной не только сам рынок, но и улицы, по которым обычно перегонялись партии живого товара. Он презирал себя за малодушие; однако, кроме невольной жалости, каковое чувство он считал слабостью, недостойной правителя, при виде рабов Кельдерек всегда испытывал смутное беспокойство и невольно задавался вопросом: а нет ли в принятом политическом решении изъяна, разглядеть который он не особо старается? «Такая жестокая мера, пагубная и недальновидная, могла прийти в голову лишь простолюдину и варвару», — написал перед своим бегством в Йельду бывший губернатор Палтеша в письме с сообщением об отказе от должности. «Как будто я без него не понимаю, что это жестокая мера, — сказал Кельдерек Зельде. — Мы не можем позволить себе быть милосердными, пока не захватим Икет и не разобьем Эркетлиса». Зельда согласился, однако потом добавил: «Но равным образом мы не можем себе позволить отталкивать сторонников, даже если они не ортельгийцы. Смотрите, как бы ситуация не вышла из-под контроля». Кельдерек чувствовал себя как человек в тисках нужды, которому недосуг глубоко вникать в условия договора с улыбчивым, обходительным ростовщиком. Пускай неискушенный в делах правления, он никогда не имел недостатка в здравом смысле и сызмала усвоил, что видимость обманчива и без трудностей нет побед. «Но когда мы возьмем Икет, — сказал он себе, — мы сразу же откажемся от всех этих вынужденных мер и ухищрений. О владыка Шардик, даруй нам еще одну победу! Тогда мы покончим с работорговлей и я наконец получу возможность заниматься единственно поиском твоей истины». Порой при мысли об этом великом дне на глаза у него наворачивались слезы, как у любого отданного в рабство ребенка при воспоминании о родном доме.

27. Совет Зельды

Кельдерек обвел взглядом темный, гулкий, как пещера, зал — самый мрачный и примитивный храм войны из всех, где когда-либо хранились трофеи тиранической власти. За скудостью естественного освещения здесь всегда горели установленные в железных держателях факелы, отбрасывая на каменные колонны и кирпичные стены неровные конические тени. Густые желтые языки пламени вяло шевелились в недвижном воздухе, точно пескожилы, потревоженные в своих норах среди зимы. Время от времени факелы стреляли огненными смоляными плевками и громко потрескивали. Клубящийся под крышей дым, чей сосновый аромат смешивался с медвежьим смрадом, походил на зримо явленный шорох соломы. Между факельными держателями на стенах висели разнообразные доспехи и оружие — белишбайские короткие мечи и шлемы с наушниками; кожаные щиты дильгайских наемников; йельдайские ударно-колющие копья, впервые принесенные на север Сантиль-ке-Эркетлисом. Было здесь и изорванное, окровавленное знамя Чаши Депариота, каковой трофей Гед-ла-Дан самолично захватил два года назад в битве за Саркид, пробившись через переносные оборонительные плетни неприятеля вместе с дюжиной своих людей, из которых ни один не остался невредимым к концу боя. А рядом с ним стояло увитое виноградными лозами и красными цветами изваяние змееглавого Канатрона Лапанского со вскинутыми орлиными крыльями — символ вынужденной (а потому сомнительной) верности Лапана, доставленный в Беклу жрецами-заложниками, получившими разрешение продолжать ритуальное служение своему божеству, но в смягченной форме. На дальней стене крепились в ряд черепа врагов Шардика, куполовидные и желтые в свете факелов. Они мало отличались друг от друга, если не брать в расчет разницу в общем виде оскаленных зубов; правда, некоторые черепа были растреснуты, точно старая штукатурка, а у одного на месте лицевых костей зияла дыра от лба до нижней челюсти, с неровными оскольчатыми краями. Тени в глазницах зловеще шевелились в неровном свете факельных огней, но Кельдерек давно перестал обращать внимание на эти непогребенные останки. На самом деле он считал, что выставка эта скучна и бессмысленна — не более чем дань тщеславию низших боевых командиров, из которых то один, то другой время от времени заявлял, что убил высокопоставленного врага, а значит, заслуживает чести преподнести череп в дар Шардику. Девушки содержали черепа в порядке, смазывая маслом и при надобности скрепляя проволокой, в точности как свои мотыги на Ступенях Квизо в прошлом. Однако, несмотря на богатое собрание трофеев многочисленных побед (думал Кельдерек, медленно шагая по залу и оборачиваясь на внезапный звук резкого движения за решеткой), это место остается таким же, каким было всегда; неустроенным, недолговечным, скорее хранилищем, нежели святилищем, — возможно, потому, что сам город превратился в опорный пункт армии, в общество, где очень мало молодых мужчин и слишком много одиноких женщин. Разве не лучше они служили Шардику среди алых цветов трепсиса у озерца и в сухом сумеречном лесу, где сам он впервые встал перед ним, чтобы предложить свою жизнь?