Семья Рубанюк - Евгений Поповкин

У Катерины Федосеевны созрела мысль сходить к Малынцу, задобрить его, упросить, чтобы помиловали дочь и невестку.

С вечера она зарезала и зажарила последних двух гусей. Утром завернула их в чистую тряпочку, прихватила бутылку первача, занятого у соседки, и пошла к Малынцу на дом.

У старосты готовились к крестинам. В хату Малынец приглашать не стал, разговаривал в сенях. Катерина Федосеевна вынула из-под платка гостинец и, покраснев, сказала:

— Это, Никифор Семенович, я вашему новорожденному. Нехай живет здоровенький.

Малынец принял подношение с достоинством и тут же передал его в двери хозяйкам.

— До вашей милости я… — начала Катерина Федосеевна и опять покраснела. Ей еще никогда не приходилось так унижаться.

— Говори, послухаем, — сказал Малынец и снисходительно добавил: — Мы ж с твоим как-никак вместе старостовали.

— Поэтому и пришла, — обрадовалась Катерина Федосеевна. — Насчет дочки и невестки. Их за зря посадили, Никифор Семенович.

— Ну, не за зря, — важно возразил Малынец. — Как это «за зря»? Невестка твоя… Муж ейный, твой Ванюшка, кто он есть? Подполковник! А-а-а! Как же «за зря»? А Ганна знамя скрывала, с партизанами связана, это точно. Ты вот матерь ей, а сама не знаешь… И не болтай, что «за зря».

Малынец глубокомысленно поскреб ногтями висок:

— Суд твоей дочке послезавтра. Такое распоряжение вышло. Я тут ни при чем. А невестку в Богодаровку переводят. Еще посидит трошки.

— За что же ей суд, бедолашной?! — взмолилась Катерина Федосеевна. — Никифор Семенович, век не забуду!.. Может, офицеру гостинца хорошего? Я б последнюю корову на базар повела… И вас не обижу. Сделайте милость, вызвольте.

Малынец долго молчал, сопел. Наконец сказал:

— Меня просить толку мало. Они до этих своих дел не допущают. Это истинно, Катря.

Он спохватился, что умаляет себя, и с прежней важностью добавил:

— Потолкую с офицером, но навряд. Скажу ему про корову. Может, польстится.

Ушла от него Катерина Федосеевна с еще большей тревогой в душе. До этого она втайне надеялась, что Ганну и Шуру подержат немного и выпустят. В уме ее никак не укладывалось, за что можно судить Ганну, пусть она даже и прятала честно заработанное ее звеном знамя.

А у Малынца тем временем подготовка к гулянке шла вовсю. Он пригласил, по совету бургомистра, важных начальников из района и лез из кожи, чтобы встретить их пышно.

На крестины гости начали собираться с утра в воскресенье. Малынец, в праздничном костюме, новых сапогах, подстриженный и сделавший себе коротенькие, как у Гитлера, усики, выходил на крыльцо, здоровался за руку:

— Проходьте, панове, пожалуйста, проходьте.

Одними из первых приехали Збандуто, в крытой овчинной шубе, и начальник районной почты.

Затем на двух автомашинах подкатили новый гебитскомиссар, несколько офицеров. Отряхивая снег с синего жупана и смушковой шапки, вылез «украинский» представитель.

Малынец, польщенный столь блестящим обществом и тем, что кумом был не кто иной, как сам бургомистр, не жалел ни водки, ни угощения.

Криничане в этот день обходили подворье бывшего почтаря с великой опаской (у ворот зябли на холоде полицаи и автоматчики). Но по улице далеко был слышен пьяный гомон. Низкой октавой рычал бас «украинского» представителя:

— За лучшую жизнь, Панове! За освобождение! Визжащим фальцетом откликался хозяин:

— Хайль!

Уже не один гость резво выскакивал на крыльцо, страдальчески вытаращив глаза, изрыгал съеденное и выпитое; сноха Малынца Федоска уже дважды пробегала через двор с бутылками самогона, а гулянке все не было конца.

После обильного обеда сидели в полусумраке, отдыхали. Гости, расстегнув кители и посасывая сигаретки, тянули маленькими глоточками самогон. Малынец в приступе хмельной восторженности мочил сладкими слезами сюртук бургомистра.

К вечеру перепившегося гебитскомиссара с превеликими почестями уложили на хозяйскую постель. Збандуто, ругаясь и икая, совал голову в цыбарку с ледяной водой. Лишь офицеры цедили и цедили в граненые стаканы пахнувшую кислым бураком самогонку.

— Рус крестин корошо. Панянки никс — пльохо.

— Панянки? — тонким голосом взвизгнул Малынец. — Бите! Панянки будут. Федоска, крикни Пашку. Ейн момент! Ейн, цвей, дрей. Аухвидерзейн.

Пашка Сычик вошел степенно, с несколько обиженным видом. Глаза его от морозного ветра слезились, нос посинел. Ему пришлось слишком долго ждать на холоде, пока его догадались пригласить.

Он охотно, без передышки опорожнил две кружки самогона, закусил огурцом, выпил еще. Узнав от Малынца, что господ офицеров надо сводить к дивчатам, деловито спросил, разжевывая свиной хрящ:

— На ночь или на время?

— Это как паны офицеры пожелают.

Сычик понимающе кивнул, нахлобучил шапку. Офицеры — тучный не по годам обер-лейтенант и его начальник майор — поднялись. Обер-лейтенант давно уже пронизывал сощуренными глазами присутствовавших на празднестве женщин: полногрудую сноху хозяина, сутуловатую вислоносую хозяйку. Майор был хмур и молчалив.

За офицерами и полицаем в некотором отдалении шагал автоматчик.

— У школьной уборщицы Балашихи две дочки есть, — раздумчиво произнес Сычик и для наглядности оттопырил два пальца. — Цвай панянок… Фарштейен зи? Конечно, меньшой тринадцатый год — не больше. А старшая в восьмой класс ходит.

Эсэсовцы шли, слегка покачиваясь, вразнобой мурлыкали песенки. Падал мягкий, редкий снежок. Но мороз не отпускал, пощипывал за уши, и майор, потирая их рукой в перчатке, торопил Сычика.

Балашиха спала на лежанке. Она открыла на стук двери и проворно юркнула под одеяло, пряча голые руки.

Сычик осветил ее карманным фонариком.

— Любка твоя где, Устя? — спросил он.

— Она уже три недели как в Богодаровке. Вроде ты не знаешь, Паша!

— Чего ее черти туда понесли?

— Ты же знаешь. В няньках у бухгалтера.

— Опять двадцать пять. Откедова я знаю?

Обер-лейтенанту надоело ждать. Он пошарил лучом фонарика по комнате, наткнулся на косички девочки и подошел к кровати.

Жмурясь от яркого света, девочка села и вопросительно поглядела на незнакомых людей.

— Раздевай себя! — произнес требовательный нерусский голос.

Мать испуганно переводила взгляд с офицера на шерстяной свитер дочери. Лишь позавчера она выменяла его у солдат на бутылку самогона.

— Скидай, дочка, раз требуют, — сказала она. — Отдай им. Оно, видно, казенное.

Девочка покорно сняла свитер, протянула офицеру. Тот пренебрежительно швырнул его на пол и расстегнул шинель.

— Весь раздеваться. Аллее!

Он быстро обхватил девочку рукой. Фонарик выпал, погас. Балашиха только сейчас поняла намерения эсэсовцев. Она соскочила с лежанки и, задыхаясь от страха, закричала:

— Паны офицеры! Что вы надумали? Она дытына совсем. Не дам дочки! Танюша!

Сычик рывком оттянул ее к порогу, вытолкал в сени и припер спиной дверь.

— Чего кричишь? — недовольно пробурчал он, дыша ей в лицо самогоном. — Ничего с твоей Танькой не будет. Погуляют офицеры и оставят. С собой не заберут, не бойсь.

Балашиха с яростью рванула его за ворот и, чувствуя, что не справится, цепенея от ужаса, слушала возню за дверью, громкий плач, потом истошный вопль дочери. Она кинулась к двери, но Сычик наотмашь ударил ее, свалил на землю и прижал коленом.

С утра полицаи ходили от двора к двору и зазывали на собрание.

Балашиха сидела в окружении соседок. Плача, она рассказывала о ночном злодеянии. Вошел Сычик.

— На сходку, Устя, — сказал он таким добродушным голосом, будто накануне ничего не произошло. — Все бабы на сходку! На майдане будет.

Он лихо сплюнул сквозь зубы, наступил на плевок валенком и, помахивая резиновой палкой, пошел дальше.

— Иди жалься, дурная, — дружно советовали Балашихе соседки. — До самого главного, до Збандуты, ступай.

— Это ж, глянь, что ироды вытворяют!

— До сих пор дытына не пришла в себя, — всхлипывала Балашиха. — Я кик доползла до ее кровати… Ну, мертвая… Водой отливала.

Она косилась на постель, на укрытую с головой девочку.

— Как бы умом не тронулась. Ничего не ест, не говорит.

Подстрекаемая женщинами, Балашиха решилась пойти в «сельуправу».

Збандуто сидел со старостой в прокуренной комнатушке. Его еще мутило после вчерашнего, под глазами вспухли дряблые, трупного цвета мешки.

Он угрюмо выслушал плачущую уборщицу и рассвирепел:

— Что ты мне басни сочиняешь? Дуреха! Не смей болтать! Господа офицеры этого не позволят.

Алексей, которому бургомистр только что поручил доставить в район срочный пакет, задержался.

— Так Пашка, ваш свояк, при том был, — не унималась Балашиха. — Какие басни, когда девчонка не при своем уме.